Собрание сочинений. Том 1. Голоса

– Когда я работаю, для меня все умерли, – с улыбкой поддержал меня маэстро.

– «Шагал не работает, значит, он спит…» – процитировал я его старого друга – Блеза Сандрара.

– Ситуация изменилась в корне, – продолжал художник. – Я и сплю и работаю, работаю и сплю… Но почему тетя Гита еще не проявилась у нас? Странно.

Девочка из толпы – глаза больше лица – глядела на меня, улыбаясь слабо. И я понимал, что это она – тетя Гита, только почему-то не хочет объявиться.

– Она здесь, – произнес я.

– Она там, – сказал художник, кивнув за холст. Все это время он продолжал писать (за спиной ангел-подмастерье).

– Хотя… (кисть повисла в воздухе) там или здесь, не все ли равно, все это – одно и то же. Мы находимся теперь, можно сказать, на страницах рукописи. А возможно, в другом, более таинственном месте.

– Вы хотите сказать, маэстро, что многое сейчас зависит от меня, как пойдет перо?

– К счастью, ничего от вас, молодой человек, не зависит. – Художник уставился на меня глазом какой-то хищной птицы. – Вы – поэты – вечно что-нибудь придумываете, фантазируете. Но то, что вы себе фантазируете, уже было. Или будет. Таким образом, вы, фантазируя, сочиняете реальность.

– А как же вы – художники?

– Мы – как раз наоборот. Мы реально изображаем свое воображение, ни больше и ни меньше. Все эти прекрасные любимые женщины – просто слой красящих химикатов на бумаге или холсте… Их можно свернуть в трубку и сунуть куда-нибудь в угол, где они простоят десятилетия, покрытые пылью, высыхая, но не увядая. Совсем иначе обстоит дело с живыми женщинами. Они стареют у вас на глазах, мой дорогой родственник.

– Разве мы и вправду родственники? – почтительно поинтересовался я. Дело в том, что мы – наше семейство происходит из Витебска, и моя покойная мама, урожденная Беленькая, в свое время мне говорила, что с Шагалами мы какая-то родня. Я, правда, понимал в том смысле, что все евреи – родственники.

– Я помню вас всех, всех! – Голос художника раздался на этот раз сверху. Он сидел верхом на большущем белом петухе. – И дядю Моисея, старшего брата твоего отца. Дядя Моисей нарожал одних девок, пил водку из серебряных рюмок да так и не сумел по-настоящему украсть у государства. На старости лет он оставил горбатую тетю Зину, стал жить с простой, горячей, как хала, гойкой. Значит, в нем была еще жизнь, в этом старом сухом скелете. Я помню и твоего деда, и эту страшную ночь, когда он бегал белый – в одном исподнем – по всему Витебску, воздевая к небу руки и озирая свой выдутый, выгоревший город безумным жалобным взглядом.

«Уходи!» – уговаривали его убегающие подушки и пожитки.

«Уходи скорее!» – кричали ему пустые черные дома.

«Уходи, мишугэнэ!» – вопили все его предки. На окраине уже тарахтели и дымили приземистые, скошенными кубиками и крестами, танки, из черных дул орудий задувала смерть.

«Здесь я родился, здесь умру», – отвечал дед растерянно, но твердо.

– Так и случилось, – заключил новый Шагал, проступая сквозь округленно-острые формы виолончели и помещаясь в ней, будто куколка в коконе. Или клоун в коробке.

Вообще, кругом обнаруживалось много Шагалов. Одни летали, уцепившись за маятник старинных напольных часов. Другие глядели из глаза коровы, которую доила маленькая, как ребенок, доярка. Третьи – серые, зеленые, сиреневые, – обнимая свою вечную невесту, носились в упоительном вальсе над игрушечными домами, сиренью.

– Разве ты не умеешь летать? – говорили мне эти Шагалы.

– Разве ты не умел летать в детстве? – спрашивал Шагал – жестяная рыба с вывески.

– С молодости я понял, – говорил новый, скупые черты в небе, – картины должны парить в воздухе, чтобы запросто пойти по земле. Но именно тогда их перестают понимать, потому что слишком это просто, мой новоявленный родственник.

– Мне кажется, я бы мог вспомнить, попробовать,– сказал я. – Но как? Может быть, замахать руками и закукарекать, как петух?

– Тоже способ, – серьезно ответил художник. – Но тогда ты и будешь летать, как петух. А белые какашки будут шлепаться на головы прохожих. Поучись, как летают люди.

Я посмотрел вниз, а быть может, вверх. Вокруг стояли, сидели, лежали и спали самые разные люди, скорее всего они все были из прошлого: такие бороды, такие косы, такие носы.

Явственно вижу: лицо одного озаряется и светлеет, о чем он думает, не знаю, но как сидел на венском стуле, так и поднимается в воздух. Неподалеку девушка простерла руки и стала подниматься ему навстречу, за подол ее длинной юбки уцепилась кошка, шерсть дыбом – пугается, но летит.

Старый еврей в полосатом талесе молился, молился – и вдруг, будто кто-то потянул его за тощую бородку вверх, взвился в небо.

Дети, красивые еврейские дети – миндалевидные глаза, – летают, как ангелочки. Дети веселы, глаза их печальны. Кто-то заиграл на скрипке и тоже полетел.

Пожилая женщина развернула приданое дочери – и уже парит, белая фата тянется за ней, будто она сама невеста.

Летают, подпрыгивая, молодые коммерсанты с бритыми по-немецки височками. Подбрасывают свои круглые котелки – и те перелетают с головы на голову.