Собрание сочинений. Том 1. Лирические произведения

Нам понятна рукописей жизнь.
Древние писали сверху вниз,
пишем мы горизонтальной строчкой,
свой рассказ заканчивая точкой.
Лишь деревья пишут все вокруг,
людям не показывая рук,
пишут круговыми письменами,
вовсе не изученными нами.

Летописец дерева в стволе

пишет, как на письменном столе;
он сучки обводит, как виньетки,
он по кругу вьет свои заметки
о зиме и лете, смене дней,
о глубоких замыслах корней.
Дневники свои ведут деревья,
ни к кому не чувствуя доверья.

Пишут, сколько лет им, как жилось,

как о ствол однажды терся лось;
строки есть на свернутых страницах
о садившихся на ветви птицах,
о дупле, о рое новых пчел
и о том, как дровосек прошел
по тайге серебряно-полярной
со своей пилою циркулярной.

Но не знает ствол высокомерный

о машинах фабрики фанерной.
Там ножом сияющим раскрыт
древний, но понятный манускрипт.
Говорит карельская береза
о дождях, о зное, о морозах,
записи подробные, по дням,
заповеди веткам и корням,
правила для распусканья почек,
и по кругу выписанный очерк,
что за лес и какова гроза,
и в морщинах мудрости — глаза
дерева, прожившего два века
перед юным взглядом человека.

О простоте

Желанье есть, мечтанье есть —
быть проще, проще, проще.
Простым-простым, как пить и есть,
простым, как тропка в роще,
простым, как дудки голосок,
несложный и нестрогий,
простым, как сена желтый стог,
как столбик у дороги,
простым, как ровная черта,
как дважды два четыре…
— Но разве эта простота
тебя устроит в мире?

Нет, я желаю быть простым,

как прост комбайн, понятный
тому, кто вел его густым
и жарким полем жатвы,
как выбор в множестве дорог
одной — вполне надежной!
Простым, как прост простой итог
работы очень сложной.
Простым, как двинувшие нас
расчеты пятилеток,
простым, как прост мой карий глаз
с его мильярдом клеток…

Ведь простота, она не ждет,

не топчется на месте,
а в вузе учится, растет
со всем народом вместе.

Происшествие

Ах, каких нелепостей
в мире только нет!
Человек в троллейбусе
ехал, средних лет.

Горько так и пасмурно

глядя сквозь очки,
паспортную карточку
рвал он на клочки.

Улетали в стороны

из окна — назад
женский рот разорванный,
удивленный взгляд…

Что ж такое сделано

ею или им?
Но какое дело нам,
гражданам чужим?

С нас ведь и не спросится,

если даже он
выскочит и бросится
с горя под вагон.

Дело это — личное.

Хоть под колесо!
Но как мне безразличное
сохранить лицо?

Что же мы колеблемся

крикнуть ему: «Стой!»
Разве нам в троллейбусе
кто-нибудь — ни свой?

«Шла по улице девушка. Плакала…»