Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

Так и сделали. Вместе вспоминали события последних дней, вместе находили нужные слова в летописный свод, который должен был пережить их самих.

«Да помнят потомки наши, — записывал Алексей Тихонов, — о прегрозных и трудных днях сидения нашего в Троице-Сергиевом граде, врагами злобными осажденном. Не имея помощи ниоткуля, мы порешили, не жалеючи жития нашего, застаивать град сей. Да ведают потомки наши, что опорой силы нашей были не бояре и не дворяне, но были нашей опорой — тяглецы, черной работной народ, малые посадские людишки, кои в сей кроволитной войне последних зипунов лишилися. И сии разоренные люди показали себя мужами храбрейшими, достойными прославления. Клементьевские тяглецы Никон Шилов и Петр Слота разыскали смертоносной тот подкоп, который проклятые ляхи да воры-изменники под нас подводили, дабы нас изничтожить.

Никон Шилов и Петр Слота разрушили тот подкоп — и сами погибли славною смертию, коя есть победа, ибо житие сохранили граду сему. Потомки наши, глядя на величественные стены и башни Троице-Сергиевой крепости сей, помяните добрым словом Шилова и Слоту, кои житием своим храбрецким за целость сих стен заплатили. Потомки наши, помяните добрым словом и тех по доброй воле своей заслонников, а також стрельцов, казаков и пушкарей, кои в нонешний день взяли Красную Горку. Из тех пушкарей потеряли мы Федора Шилова, землепроходца, преискуснейшего огненных дел мастера, учителя любомудрого многих молодых пушкарей наших…

От всех сих утерь было бы томно сердцу нашему, естьли бы не ведали б мы твердо, что за дело правое стоим…»

Пальцы Алексея совсем окоченели. Перо перешло в руки Симона Азарьина.

Разгром Красной Горки и многих туров, большие потери людьми непоправимо подорвали, как и предполагал Федор Шилов, силы и возможности вражеского лагеря. Неприятелю понадобилось строить новые укрепления.

Военачальникам польским пришлось надумывать какие-нибудь «малы шкоды», чтобы не терять времени даром. И они придумали.

Десятки всадников во всем ратном наряде — мушкетеры в шляпах с перьями, сверкающие медью и сталью латники на больших, как монумент, конях, копейщики в железных шлемах и панцырях, офицеры разных чинов в желтых, зеленых и алых кунтушах, в богатых шапках — все это разодетое сборище начало гарцевать вокруг стен под видом мирной прогулки: на копьях развевались белые платки.

— Эй! — прогремел, потеряв терпенье, Иван Суета. — Убирайтесь восвояси, окаянные! Сгиньте, пропадите, вертуны злорадные, а то стрелять учнем!

Не было такой бойницы, откуда не раздавалась бы брань и угроза в сторону «вражьих вертунов», а на стенах среднего боя взбешенные заслонники уже держали на прицеле пищали и самопалы — пальнуть бы в это разодетое ворье! Но воеводы строго-настрого запретили стрелять, так как неприятельские рыцари разъезжали под белым знаменем.

Сумрачный Долгорукой, проходя мимо Ивана Суеты, запретил ему даже пускаться в перебранку с рыцарями. Воевода был хмур и озабочен: около пушек не было Федора Шилова. Воевода только сейчас понял, какого сильного, умного и опытного в военном деле человека он потерял. Во всей крепости подобного Федору Шилову мастера огненного боя не было. Князь Григорий чувствовал, что ему надо привыкнуть обходиться без Федора Шилова, — а потому, чего-то суеверно страшась, хотел всячески избежать боя. На стены он разослал глашатаев, которые передали всем заслонникам строжайший приказ воеводы: всякий, кто осмелится выстрелить, даже в воздух, будет немедленно повешен.

— Вот… гляди и терпи! — гневно шептал Иван Суета Даниле Селевину.

— Глянь-ко! — вдруг беспокойно зашептал Данила. — Ляхи нас… потчевать хотят!

Иван Суета глянул в щель и обомлел: некоторые рыцари, стоя на седлах, подняли вверх свои копья со вздетыми на них большими кусками жареного мяса!

— Chce się jesc! Chce się jesc! [120]— орали и хохотали поляки — и вдруг баранья ляжка, облитая белой глянцевитой коркой застывшего жира, закачалась в проёме зубца.

Люди, как завороженные, смотрели на кусок мяса, вздетый на острие копья. От мяса шел такой сытный запах, что у людей челюсти заходили сами собой. И вдруг чья-то рука жадно схватила баранью ляжку и сдернула с копья.

— Стой! — в одноголосье крикнули Иван и Данила и бросились к широкоплечему стрельцу, который уже, забыв обо всем на свете, рвал мясо молодыми крепкими зубами.

— Кидай, стервец! — вне себя крикнул Иван Суета, выхватил мясо, шмякнул об пол и начал бешено топтать его.

Молодой стрелец весь трясся от голодных рыданий.

— Да-ай! — ревел он, не помня себя. — Дай, есть хотим… помирае-ем…

Заслонники смотрели на него мрачными сочувственными глазами.

— Не соблазняйтесь, братья, молю — то погибель наша! — крикнул Данила и, выплюнув голодную слюну, почувствовал, что преодолел страшное искушение голода.

Иван Суета поддел концом сабли истоптанное мясо и бросил его вниз, загремев во всю силу своего голоса:

— Топчем, плюем на злодейские угостки ваши, да клюют их вороны!..