Собрание сочинений, том 15

После Виллафранкского мира г-н фон Шлейниц, прусский министр иностранных дел, опубликовал своего рода Синюю книгу об Итальянской войне[26]. Его донесения — настоящий образец слабоумного многословия — изобличили его как достойного преемника человека [Гарденберга. Ред.], заключившего в прошлом столетии Базельский мир, а в нынешнем столетии подготовившего Йенскую катастрофу[27]. Мы увидели, как фон Шлейниц покорно внимал урокам конституционализма из уст маленького Джонни [Джона Рассела. Ред.], этого британского мастера на все руки, увидели, как он ползал в пыли перед князем Горчаковым, как обменивался billets doux [любовными посланиями. Ред.] с героем декабрьского переворота [Наполеоном III. Ред.], как высокомерно выражал неодобрение своему австрийскому коллеге и как, наконец, на него посыпались пинки всех его корреспондентов. Но даже после всего этого прусская печать и наши берлинские либералы приходили в подлинный энтузиазм от сверхчеловеческой мудрости, проявленной прусским правительством, которое, не удовлетворившись своим собственным бездействием, ухитрилось воспрепятствовать каким бы то ни было действиям со стороны Германии.

Вскоре после этого в Бреславле состоялась встреча русского царя и Горчакова, с одной стороны, и принца-регента с его приспешниками-министрами, с другой[28]. Должным образом был подписан новый акт о вассальной зависимости Пруссии от ее московского соседа — первое, но необходимое следствие Виллафранкского мира. Даже в 1844 г. такое событие вызвало бы во всей стране бурю оппозиции. Теперь же этот акт превозносили как доказательство дальновидности и государственной мудрости. Нигилизм внешней политики принца-регента в сочетании с сохранением старой реакционной системы феодализма, смешанного с бюрократизмом, системы, от которой отказались только номинально, показался нашим друзьям, берлинским либералам, и прусской печати всех цветов, за исключением специальных органов старой камарильи, достаточным основанием для того, чтобы заявить претензию на императорскую корону Малой Германии (т. е. Германии без немецкой Австрии) для представителя прусской династии. В анналах истории трудно найти пример подобной слепоты суждения, но мы помним, что после сражения при Аустерлице[29] Пруссия также в течение нескольких дней издавала радостные крики как петух на своей навозной куче, quasi re bene gesta [как если бы все было хорошо. Ред.].

После окончания Итальянской войны прусская печать с берлинскими газетами во главе являла собой столь же жалкое, сколь отвратительное зрелище; вместо того чтобы отважиться хотя бы на слабую критику глупой дипломатии своих отечественных правителей, вместо того чтобы смело потребовать от «либерального» министерства уничтожить, наконец, в своей внутренней политике глубокую пропасть между номинальным и реальным, вместо того чтобы разоблачить молчаливое, по упорное нарушение гражданской свободы, на которое осмелилась армия мантёйфелевских чиновников, все еще уютно пребывающих в своих старых цитаделях, — вместо всего этого печать поет панегирики величию обновленной Пруссии, мечет свои тупые стрелы против униженной Австрии, протягивает свои бессильные руки к германской императорской короне и, к вящему изумлению всей Европы, ведет себя как помешанная, пребывающая в мире фантазий. В общем, казалось, будто великая международная драма, разыгрывающаяся теперь на европейской арене, касается наших берлинских друзей только как зрителей, которые с галерки или из партера должны аплодировать или свистеть, но не участвовать в качестве действующих лиц.

Все это изменилось теперь как по мановению волшебного жезла. В настоящий момент Берлин, если не считать, может быть, Палермо и Вены, — самый революционный город в Европе. Брожение охватывает все слои населения и кажется более сильным, чем в мартовские дни 1848 года. Что вызвало такую перемену, да еще столь внезапную? Ход событий, и в первую очередь последние подвиги Луи Бонапарта, с одной стороны, и новые реформы в армии [См. настоящий том, стр. 17–22. Ред.], предложенные либеральным правительством — с другой. Далее, обстановка доверия и преднамеренного самообмана не могла, конечно, сохраняться вечно. Кроме того, происшествия, которые заставили кабинет уволить полицейдиректора Штибера, низкого преступника, который вместе со своим хозяином, покойным Хинкельдеем, с 1852 г. осуществлял верховную власть в Пруссии, и, наконец, последнее, но не менее важное обстоятельство, опубликование переписки Гумбольдта с Варн-хагеном фон Энзе[30] — все это довершило остальное. Дыхание загробного мира рассеяло мираж.

Написано К. Марксом 10 апреля 1860 г.

Напечатало в газете «New-York Daily Tribune» № 5932, 28 апреля 1860 г.

Печатается по тексту газеты