Собрание сочинений (Том 2)

- Я не понимаю, - сказал Саша.

Геннадий усмехался.

- Тебе нечего понимать. Твое дело - тратить.

- Он что, купил облигацию? - недоверчиво спросил Саша.

- Какая разница? У тебя была облигация. Теперь у тебя деньги. В полтора раза больше, чем ты рассчитывал. Плохо?

- А какой ему смысл?

- А какое наше дело? Мать обрадуется, представляешь? По две с половиной тысячи - это вам от меня.

Он прошелся по комнате, говоря самодовольно:

- Вот что, брат, значит - не быть лежачим камнем.

- Если бы какая-нибудь вещь... - рассуждал Саша. - Один ее ценит дешевле, другой дороже... А эта облигация стоит ровно десять тысяч; больше ему за нее не дадут. Ненормальный он, что ли?

Геннадий пристально посмотрел на него и помрачнел.

- Нудный ты человек, Сашка, - сказал он. - Страшно нудный.

- Да нет, я не понимаю, зачем он...

Саша осекся: он вдруг понял. Не все, но главное.

- Другой бы спасибо сказал, а этот еще недоволен. Смысла ищет... Какого черта, ты знать ничего не знаешь, бери и пользуйся!

- Я не хочу. Пусть он возьмет обратно... и отдаст облигацию.

- Нет, уж теперь ищи-свищи. Не отдаст.

- Велите ему отдать.

- Да с какой стати! Дураком надо быть... Давай прячь, кончено дело!

- Нет, я не возьму, - сказал Саша.

- Ну, знаешь... Впрочем, дело хозяйское. Не хочешь, как хочешь. Матери отдашь.

- Матери тоже этих денег не надо, - сказал Саша.

- Мать оставь в покое. Она сама знает, надо ей или не надо. Какой нашелся учитель жизни... Только не трепаться, слышишь?

Саша молчал.

- Ни приятелям, ни неприятелям тем более, - сказал Геннадий жестко. Вообще не трепаться.

Саша молчал.

- Ты, Сашка, звереныш. Я вам какое дело сделал... Лишних пять тысяч свалилось на голову... От тебя дождешься благодарности! Я вижу, как ты относишься... С самого начала... И сегодня, когда я облигацию взял... Думаешь, я не видел?.. А, плевал я на тебя!

Саша молчал. Геннадий ушел к себе, рассерженный и огорченный: в кои веки осчастливил человек своих близких - и не оценили... Саша сидел на диване, расставив колени и опершись о них локтями. На столе лежала груда денег. "Ах я слюнтяй, разиня!" - думал Саша, ничего не понимая толком, кроме того, что это темные, нехорошие деньги и что он весь вымаран какой-то грязью... И ужасно жалко было отцовскую голубенькую облигацию, чистую и хрусткую, которую унесли те неизвестные руки.

Так он сидел, пока не принял решение. И только приняв решение, убрал деньги, постлал постель и лег спать.

Утром встал, умылся и позавтракал основательно, как всегда.

Мать вернулась до его пробуждения и теперь сладко спала, лицо у нее было счастливое. С высоты своего роста он посмотрел на нее заботливо и сурово. Она будет плакать... Но он - мужчина - отвечает за себя и за нее.

С этим чувством мужской ответственности он достал из комода деньги пятнадцать тысяч - и завернул в газету, ту самую, с таблицей. Чтобы пакет не раскрылся, обвязал веревочкой. Бригадир его отпустит, если он скажет, что у него важное дело. Он еще ни разу не отпрашивался с работы. Ему поверят.

Когда, отпросившись у бригадира, он шел в милицию, солнце еще невысоко стояло над крышами. На одной стороне улицы была зима, а на другой падали, задорно перестукиваясь, капели, и под карнизом орали воробьи.

- Сретенье господне. Зима с весной встречаются, - сказала прохожая бабушка.

Саша прошел под капелью и вошел в милицию.

К начальнику была очередь. Дежурный хотел, чтобы Саша ему изложил свое дело, и настаивал, но Саша не согласился.

- Да что у вас? - спросил дежурный. - Государственное дело, что ли?

- Я не знаю, какое, - сказал Саша. - Нет, должно быть, личное. А может, государственное... Не знаю.

В комнате дежурного находился еще один парень, моложе Саши, лет пятнадцати, не больше. Они с Сашей переглянулись и отвели глаза. Парень был узкоплечий, слабенький, с бледным нервным лицом и черными глазами, очень блестящими и с выражением какой-то муки - ни у одного мальчишки не видел Саша таких умных и скорбных глаз. Одет он был чистенько и смирно сидел на стуле, а на коленях держал стопку книг, перехваченных ремешком.

- Ведь вот, учат вас в школе, - сказал дежурный, отворачиваясь от Саши и обращаясь к черноглазому парнишке, - родители вас воспитывают... А вы что делаете? А? Ведь это хулиганство. А? А за хулиганство что полагается?

Парнишка надменно повел тонкой изломанной бровью. Черные глаза сверкали в лицо дежурному.

- И что тогда скажут ваши родители? И товарищи педагоги? И комсомол? Комсомолец небось?.. Ты что, воды в рот набрал?

- Пожалуйста, не тыкайте, - тихо сказал парнишка. - Вам запрещено тыкать.

Дежурный покраснел.

- Скажи, какой грамотный... Да ты кто такой?

- Я вам сказал, что я Борташевич, - так же тихо и ровно ответил парнишка, и только движение брови выдало, какой борьбой ему дается эта ровная тишина. - А больше отвечать отказываюсь, потому что что это такое вызывать матерей? Если я достаточно взрослый, чтобы отвечать за свои поступки по кодексу, при чем тут мать?

- Не ваше дело! - срезал дежурный. - Не ваше дело, что предпринимают органы!

Вошла женщина в богатой шубе, сильно надушенная.