Собрание сочинений. Том 2. Мифы

Потрясенная Конни, как в тумане видела мальчишески трогательный затылок Микаэлиса, чувствовала, как приник он лицом к ее бедрам. Смятение огней полыхало в ее душе, но почти помимо своей воли Конни вдруг нежно и жалостливо погладила такой беззащитный затылок. Микаэлис вздрогнул всем телом…

Конни нежно и жалостливо гладила и гладила его затылок…

И почти помимо воли как в тумане гладила и гладила…

Он приник лицом к ее бедрам…

к ее бедрам…

вдруг нежно и жалостливо…

гладила и гладила…

Микаэлис вздрогнул всем телом…

вздрогнул всем телом…»

В другом подъезде этого большого, как бы составленного из белых кубиков дома, на другом этаже, но точно в такой же квартире, утопая в старом кресле, уютно устроилась девочка с темной подстриженной челкой, закрывающей красивый лоб. Она тоже читала, но другую книгу. И эта книга заслонила от нее весь мир. В квартире никого не было. Но и самой квартиры не было в ее сознании. Не было ни подруг, ни мальчиков, ни уроков, вообще было прошлое столетие и даже воздух там был другой. Люди были странно серьезные и значительные. И говорили громкие тяжелые слова, которые тем не менее повисали под лепным потолком – каждая буква была объемной и грозила сорваться и придавить зазевавшегося читателя своей весомостью.

Девочка читала:

«– Послушайте, Аглая, – сказал князь. – Мне кажется, вы за меня очень боитесь, чтоб я завтра не срезался… в этом обществе?

– За вас? Боюсь? – вся вспыхнула Аглая. – Отчего мне бояться за вас, хоть бы вы… хоть бы вы и совсем осрамились? Что мне? И как вы можете такие слова употреблять? Что значит «срезался»? Это дрянное слово, пошлое.

– Это – школьное слово.

– Ну да, школьное слово! Дрянное слово! Вы намерены, кажется, говорить завтра все такими словами. Подыщите еще побольше в вашем лексиконе таких слов: то-то эффект произведете! Жаль, что вы, кажется, умеете войти хорошо, где это вы научились?..»

И забывшись, девочка повторяла вслух, не заботясь о содержании: «Жаль, что вы умеете войти хорошо… Где это вы научились? Вы сумеете взять и выпить прилично чашку чаю, когда на вас все нарочно будут смотреть?.. Когда все нарочно… Вы сумеете? Когда все нарочно… Когда будут смотреть… На вас нарочно… А вы… Аглая вся вспыхнула… И как вы можете? Как вы смеете?.. Это дрянное слово, дрянное…».

Девочка вся извивалась в кресле. Маленькие шелковые трусики, такие крошечные, что почти не чувствовались, все-таки натирали, умудрялись натирать между ног каким-то швом, вдруг увеличившимся и превратившимся в колючую щетку. И чем больше девочка извивалась, тем сильнее и неотвратимее ее терла между ног эта воображаемая щетка. Каким-то образом оказался здесь князь, и он прижимался своим лицом – своими мягкими усами, своей колючей бородкой плотно. И целовал, целовал…

– Пустите! – кричала она – Аглая. – Вы же знаете, как я вас ненавижу, несчастный! Что вы делаете! Князь!

– Но весь этот страх, – бормотал князь. – Клянусь вам, это мелочь и вздор. Ей-богу, Аглая! А радость останется. Я ужасно люблю… ужасно люблю, что вы такой ребенок, такой хороший и добрый ребенок…

И все колол и колол своей противной бородкой. Аглая готова была рассердиться на него, и уже хотела, но вдруг какое-то неожиданное для нее самой чувство захватило всю ее душу в одно мгновение. Она вся раскрылась. Она не понимала, есть ли у нее это досадное стыдное тело. Она растекалась, распластывалась всей плотью, превращаясь в какую-то гигантскую манту, и уже шевелила своими плавниками-ластами в теплой синей морской воде. Тело и душа смешались – и стало легко-легко…

– Что ты там делаешь? – сказал отец.

Мальчик весь замер, как жучок, который притворяется мертвым, если его тронешь травинкой.

– Сидит дома, бледный, под глазами круги, все читает, – жаловалась мать отцу. – Спросишь что-нибудь, смотрит, будто с неба свалился.

– Пошел бы с ребятами погулял, – небрежно сказал отец, которому надоело ее слушать – и вообще все надоело.

– Может, заболел, – сказала мать. Она подошла и потрогала его лоб вялой теплой рукой. Он передернулся: прикосновение было на редкость неприятным.

Отец заговорил о чем-то другом, важном для них. Мать сразу отозвалась, они тут же погрузились в пучину своих ежедневных забот, которые, как он понимал, и составляли всю их жизнь, продолжая обмениваться репликами (бессмысленными, если вслушаться), они вышли в другую комнату и оставили его одного снова – наедине с книгой.

Собственно, это была не книга, не роман, мальчику было все равно, что там написано, какие там люди, какой сюжет. Но там была ситуация, и ею можно было пользоваться, и не раз. Это был предмет для удовольствия. Как волейбольный мяч. Или мороженое на палочке. Но удовольствие было гораздо сильнее и притягательнее. Подождав, пока родители перестанут суетиться и двигаться в квартире и займут свои привычные положения (опять сравнение с насекомыми); мать – на кухне, отец – у телевизора, подросток снова раскрыл этот «предмет». Он все-таки почти успел добраться до вершины, когда его скинуло вниз, и теперь приходилось начинать все сначала.