Собрание сочинений. Том 2. Мифы

Болонья. В кафедральном соборе сегодня концерт. Перед папертью воздвигнута гигантская эстрада на четырех ногах. На площади – ряды стульев. Ветер полощет голубые полотнища сцены.

В самом соборе, в базилике четвероногий марсианин, древний зловещий из темного кедра – кафедра, откуда вещал Савонарола.

Болонья, музей Моранди. На стенах натюр морто, семьи усопших, пастельные души, бледное солнце. Гораздо больше Моранди я видел прежде в Москве. Все время хочется писать его с маленькой буквы, будто моранди – это такие особые картины. Или посуда.

Негроидный, веселый, из Туниса, здесь 10 лет, и не прошу пардона, все бегаю – официант.

Риччоне. Шикарные лавки, пляж близко, вдали в синеватом тумане – горы. Белые отели для богатых. Все демократия и демократия, а я-то думал, где они?

Свежий ветер с моря треплет флаги, скатерти на столиках, синие зонты от солнца, врытые в песок. Бередит глубоко наболевшее, шевелит воспоминания, из кадки вырвать пальму норовит.

Не новая, но верная… И потому всегда один, как сборище бессмысленных подростков. Но не хочу их общества в полях.

Пляж, никто не купается: волны, видите ли…

Все-таки холодное белое – этот свет вдвойне поутру, сидя на стуле и глядя на белый песок сквозь бокал, сквозит в вине – моря меньше половины.

Так представляешь все ужасно, так мучаешься и стыдишься, а все бывает так обыкновенно, как смерть, в которой все мы – новички.

Носатый баньо, сразу видно – ебарь, босой, как дома, ходит по песку. И видит все в своих владеньях. Учитывает каждую доску – и чей лежак, и кто лежит, и где. Смотритель на кладбище живых.

Улицы пустые

в Римини

Кажется что мы все

вымерли

Всюду – ставни

жалюзи

Не пугай

и не сквози!

Эти в музее были не из Океании – они из моей другой жизни, когда я был таким же, как они, крючконосым, лупоглазым рукосуем, страшила – родственнички под потолок.

Дети и собаки – одного племени. Они чувствуют быстро и верно.

В нем просыпался дух матери, он тоже все преувеличивал и всего боялся.

И кепарик у него – Италия, и маечка. А в штаны стал влезать на пляже – прыгает на белом песке, ну, думаю, русский! И точно.

Ветер Адриатики, и небо – сквозь туманное солнце осенью светит. Мелкое штормит. Водоросли синие, белые, красные – пучками наросли на ракушки – настоящие морские ежи. Кажется, сами себя пугаются.

Вдоль моря по песку протоптана дорога. Гуляют и с собаками. Смотришь, катер на санях везут вдоль моря – с ветерком.

От 134‐го баньо дошел до 69-го. Всюду уборка, складывают и увозят пластиковые дорожки, по которым летом ходили к морю. Моют из шлангов красный и синий инвентарь – тоже пластик. Увозят на тачках импозантные седые хозяева – конец сезона. Обнажается голый песчаный – первозданный пляж. Ушли загорающие, появились велосипедисты.

Дорога консула Эмилия. Апеннины – счастливый солнечный туман в мягких увалах и ложбинах – отсюда Возрождение.

Во Флоренции в церкви Святого Креста – пустота. Могила Данте пуста. Склеп Микеланджело пуст. Леонардо да Винчи – нет тела, одна плита.

Может быть, все эти дворцы и палаццо, зубчатые башенки и волнистые купола – эта Флоренция Медичи – всего-навсего пустая раковина, из которой вывалились все ее жемчужины.

Потряс такой живой Челлини – гений изящества и озорства. Мраморный юноша кормит орла – Ганимедово плечо и колено, натуральная сетка тепла. Ластится хищная птица. Он поднял в руке, дразнит птицу, сейчас его бросит – сердце твое, даже аорта видна. Лукавая жестокость юноши, в которого влюбляются старики.

Фавны фонтана: в самозабвении дуют в цевницы и пляшут вокруг – голубовато-зеленая бронза.

По асфальту ползет по-пластунски пятнистый солдат, как ящерица, – стреляет новая игрушка.

Флоренция – пустой сосуд в солнце щеголяет своей пустотой.

Не спал, потом не мог уснуть, проснулся – плавно ходит ходуном кровать и потолок – трясет Италию. А я живу на седьмом, верней, по-русски, на девятом.

Ночью вдруг – на балкон: сильный теплый ветер, это же Италия! Как я раньше не чувствовал! Это же блаженство!

ВЕНЕЦИЯ

Маски. Белые маски с черными перьями. И синее небо над каналом. Не напоминает Петербург. Может быть, Петербург Андрея Белого, который больше Венеция, чем северная Пальмира. Краски яркие, и превалируют экспонаты над туристами, которые все какие-то шведы, не бесцветные, а в прямом смысле. Белесый ноздреватый камень купается и не отражается в мутно-зеленой воде, такую красоту да еще удваивать…

Орнамент размыт временем, скульптуры оплывают, будто стеариновые.

Во дворце дожей – внутренний двор, на верху лестницы две довольно большие фигуры: один Аполлон, а другая или другой – обнаженный с мятущейся гривой волос – лицо буквально смыто временем, вместо – какая-то безликая гримаса. Мужчина или женщина, не разберешь, но, скорее всего, мужчина: мышцы и плоские груди, лишь причинное место отбито. А волосы – это что, борода и прочее, разметавшееся, замещающее лицо?

Что касается шведов и безликости вместе, вчера утром в нашем отеле за чаем видел я это семейство: папа и мама расплывшиеся, но еще сохраняют человеческий облик, зато дочка – лицо или зад – клянусь, испугался.