Собрание сочинений (Том 3)

- Мог бы иначе, - сказал Шалагин.

- Это работать?

- А ты пробовал?

- И пробовать нечего. Вот! - Плещеев вытянул пальцы, они дрожали.

- Так, - сказал Шалагин. - Еще не до того себя можно довести умеючи.

Им подали еду.

- Одну неделю походишь трезвый, - сказал Шалагин, - трястись перестанут. Самому небось тошно с протянутой рукой ходить.

- Я не хожу с протянутой рукой! Я артист!

- Брось, какие мы с тобой артисты. Что песенки умеем петь? Это все умеют. Ты что не ешь?

- Водочки, - сказал Плещеев. - Глоточек.

- Тут нельзя. Плакат висит.

- Плакат!.. Позови официантку. У нее такой чайничек есть.

Официантка, стоя у буфета, на них уже поглядывала в ожидании.

Шалагин пристально посмотрел на Плещеева:

- Вот ей-богу! Ну... - Он обратился к официантке: - Принесите... это самое... из чайничка.

- Один момент, - виолончельным голосом сказала официантка.

- Письма есть от Марии? - спросил Шалагин, понизив голос.

- Была телеграмма. Про Леню запрашивала. Я ей написал, что он у меня. Посылку присылала...

- И все?

- Пишет иногда. Леня отвечает...

Официантка поставила перед ними два стакана в подстаканниках.

- Ну - за твое здоровье, - сказал Шалагин.

- За твое! - сказал Плещеев. Выпил и пригорюнился. - Эх, Гриша, помнишь, как ты про нас говорил: в чешуе как жар горя, тридцать три богатыря... Вот тебе и тридцать три богатыря! Алеши нет, и я не жилец уже...

- Ты брось этим козырять, что ты не жилец, - сказал Шалагин. - Не очень-то жизнью швыряйся, рассердится. Я заметил: когда человек от нее отворачивается - она от него тоже. Она, брат, тех любит, кто на нее наседает... Насчет сына, - продолжал он. - Ведь это он для тебя живет, а не ты для него. И вечно это, конечно, продолжаться не может. Сейчас он с тобой нянчится, а скоро - увидишь - покрикивать начнет.

- Не посмеет! - сказал Плещеев.

- Вырастет - посмеет. И будет тебе тогда, Леня, кисло.

- Мне и сейчас не сладко!

- Тем более, - сказал Шалагин. - Надо, значит, стать на такую позицию, чтоб он тебя уважал. А попробуй на завод. Что-нибудь подходящее подберем, а?

Плещеев оттолкнул тарелку:

- По-вашему, человек пострадал в бою - этого мало, чтоб его уважать...

- Ты б, брат, видел, на что ты похож, - тихо сказал Шалагин.

- Имею право на уважение, - ожесточенно твердил свое Плещеев, - даже если не буду работать в социалистической промышленности! А что я одет неважно...

- Только ли, что одет неважно! Давай-ка, знаешь, не о социализме и коммунизме, а о том, какой ты вид имеешь. Совсем молодой еще...

- Ну, где там! - возразил Плещеев, не без кокетства впрочем.

- ...а на старика смахиваешь. Сколько дней не брился?.. Ты все на высокие материи сворачиваешь, а знаешь, что от тебя разит, да, разит?! Перегаром, болезнью... от молодого, сильного - да, сильного, не морочь мне голову! Ты воображаешь, Мария от разбитого сердца сбежала? От отвращения!

- Ну да! - ужаснулся и не поверил Плещеев.

- От духа твоего чумного! Попробуй подыши. Я бы сбежал! Да сын подрастет - он же тебя стыдиться будет, а что ты думал? Разве что и его погубишь - приучишь... Не ради социалистической промышленности приглашают тебя работать, а тебе, дура божья, надо из болота ноги вытянуть, чтоб не захлебнулся в собственной дряни!

- Слушай, - спросил Плещеев не очень решительно, - а какое ты имеешь право меня оскорблять?

- Я тебе правду говорю, - ответил Шалагин, - а не оскорбляю. Ты себя не видишь - я вижу и обязан сказать. А то он страдалец, понимаешь, он артист!.. Одним словом - кончай перекур, выходи строиться!

Последнюю фразу он сказал громко, так что многие оглянулись, но, встретив веселые, дружелюбные шалагинские глаза, не рассердились, даже заулыбались. Улыбнулся с подобострастием и парень пропитого, запущенного, даже антиобщественного вида, явно подбиравшийся к стакану, из которого Шалагин только отхлебнул. Однако Шалагин, приметив манипуляции парня, бросил на него такой взгляд через плечо, что тот поскорей отчалил подальше, а подумав - счел за лучшее и вовсе убраться из столовой.

Резко разносился звук пилы в зимнем лесу... Шалагин сложил вместе очищенные от сучьев стволы, рядом - сучья. Управлялся с трудом - в работе ранил левую руку, рана кровоточила. Он обмотал руку платком, зубами затянул узелок.

Поздно вечером он вернулся в поселок и пошел к новому, в три окошка, домику, где на двери под лампочкой была вывеска: "Поликлиника". Крайнее окошко, с белой тюлевой занавеской, молочно светилось. Шалагин заглянул: фельдшерица Тоня сидела у стола, читала книгу, плакала и сморкалась в платочек. Шалагин постучал - она повернулась к окну своим заплаканным, добрым, бесцветным лицом...

В маленькой перевязочной, надев белый халат и косынку, Тоня привычными движениями перевязывала Шалагину руку, а он говорил:

- То ли руки работу забыли, то ли на фронте недополучил, что мне причиталось...

Она ответила рассеянно, мысли ее были в книге:

- Да, вы сильно себя хватили.

Уронила пинцет и нагнулась поднять, и Шалагин нагнулся - их головы сблизились, она увидела, что перед нею не просто пациент, а молодой привлекательный мужчина, что это его рука в ее руке, - и Тоня смутилась.