Собрание сочинений. Том 3. Гражданская лирика и поэмы

В цехе номер два
печь «девятка» пышет!
Жар. Жива едва,
стонет. Тяжко дышит.

Дрожь ее трясет.

Выкипает шлаком.
Тысяча шестьсот
градусов! И с гаком.

Из-под крышек свет.

Ливни звезд. Стожары.
Посторонних нет,
только сталевары.

Крышки трех оконц

вот-вот загорятся.
С трех затмений солнц
Льют протуберанцы!

Полыхает, жжет…

Сотворенье мира!
А бригада ждет
знаков бригадира.

Он очки протер.

Стал в средине цеха.
Подошел парторг,
пожелал успеха.

Старики пришли —

Пузырев, Булатин.
В этакой тиши
в первый раз бывать им!

Он — свои часы

положил на руку.
Стрелка в них частит
бегуном по кругу.

Даст или не даст

новый съем рекордный?
Крепко ль держит власть
над стихией гордой?

А Макар Мазай

печке по секрету
говорит: — Не сдай.
Выдай плавку эту.

Печь: — Мне горячо.

Невозможно. Сдам я. —
Он: — Терпи еще.
Не такое ж пламя.

Пробу дай. — А печь:

— Жарко. Жидкий кремний
начинает жечь… —
Он: — Терпи. Не время.

Печь: — Открой теплу

выход. Душно всюду…
Видишь, как киплю… —
Он: — Кипи. — Печь: — Буду,

Только сбавь тепло. —

Он: — Еще поваришь. —
Печь: — Течет стекло. —
Он: — Терпи, товарищ.

Вдумайся — стране

сталь нужна! — Печь: — Знаю,
но есть границы мне!.. —
Он: — Их нет Мазаю.

Печь: — Возьми тогда

справочник по нормам. —
Он: — А я видал
«молнию» наркома.

Сказано: дерзай,

добивай рутину! —
А печь: — Остынь, Мазай… —
Оп: — А не остыну!

Печь: — Профессора

пишут о запретах… —
Он: — Уже стара
и наука эта.

Если новый мир

строить нам досталось,
и науку мы
«разогреем» малость!

Печь: — Подтаял свод

жижей стеклянистой.
Чувствую — вот-вот
рухну! — Он: — Ты выстой.

Печь: — Сливай. — Он: — Плавь

полчаса. — Печь: — Много. —
Он: — Терпи. — Печь: — Сбавь,
завалюсь, тревога!

Он: — Поджога нет.

Это от испуга.
Сколько уже лет
знаем мы друг друга.

Печь: — Спеши! Видал

радугу окалин?
Торопись! Металл
чист уже, нормален.

Только б подстеречь

миг, когда родится… —
Улыбнулась, печь,
всем печам царица!

В глубине — заря.

Луч из сизой тучи.
И крикнули: — Пора! —
четверо подручных.

И Макар стекло

приближает к глазу,
Иссиня-светло
стало в печке сразу.

Там, на простыне,

радуясь спросонок,
нежась на спине, —
солнечный ребенок;

весела, пригожа,

в люльке с кружевами —
сталь играет, лежа,
белыми шарами.

Хоть руками тронь —

никакого жженья!
Празднует огонь
день ее рожденья.

Синь наивных глаз.

Солнце на рассвете.
Радость! Родилась
лучшая на свете.

Радость эта есть.

Вы ее поймете.
— Эй, там, на струе.
— Эй, там, на пролете!

Пробивай давай!

Цех в звонках и гуле.
И вздохнул Мазай,
и вокруг вздохнули

косари, жнецы

на равнинах тихих,
в кузнях — кузнецы,
у станков — ткачихи,

Сразу отлегло

от сердец заводов.
А сталь текла легко,
плавно и свободно.

Съем — пятнадцать тонн

с метра пода! Ровно!
А сталь напором солнц
шла из выпускного.

И Макар стоит

у канавы, в искрах.
Толстый жгут струи
греет лоб: так близко.

Бликов пересверк,

и обычно, просто, —
подтянулся вверх
ковш на двух «вопросах».

Потянулся — плыть

на подвесах крана,
с головы поить
черных истуканов.

Солнцем их по край

поит он и кормит.
И глядит Мазай,
как краснеют формы.

А в душе, светясь,

тихнут, гаснут вспышки…
Это страсть сейчас
просит передышки.

Зашагал, и вот —

говор, шутка, песня.
Молодежь его
окружила тесно.