Собрание сочинений. Том 4. Гражданская лирика и поэмы

Чем свет надежды
тусклее светит на верхний выступ,
тем крепче между
двух скал я стиснут.
Мир в отдаленье.
Потерян. Отдан.
Уткнув в колени
свой лоб холодный,
лопатки съежив,
с ознобом, с дрожью,
в озябших пальцах
то засыпал я,
то просыпался,
во сне надеясь найти привычный
стол и будильник,
что был на девять
всегда навинчен.

Сон? Нет, реальность.

Гранит осклизлый.
Мрак сплошь окутал
провалы черные.
Их контур резче.
Я — мне казалось —
сижу у линзы обсерватории,
и вместо трещины —
с разрезом купол.

Уселся как-то,

смотрю в рефрактор:
семь звезд неясных
Большой Медведицы,

Москвы — пять красных
туманно светятся.
И в одиночестве,
на жизнь в обиде,
я огонечек свой
далекий видел
среди скворешен —
в Замоскворечье.
Недосягаемый
стакан на блюдце,
никак сюда ему
не доплеснуться.

Там, меньше тысячных

долей песчинки,
сам я за пишущей
сижу машинкой,
ища то слово не застывающее,
что светит, словно
глаза товарища,
и облучает дорогу в горы,
и облегчает любое горе,
и вдруг становится
всем нужным смехом,
и, как пословица,
обходит эхом
поля и комнаты,
разлуки,
встречи…

Как высоко мне, там,

в Замоскворечье,

не успокоясь, вести свой поиск!
Ну, так вернись же,
будь в этом мире!
Там разве ниже, чем на Памире?

При всей далекости

он виден в линзе,
он — точно в фокусе
мир нашей жизни.
И панорама мне поворачивает
то лес огромный,
то пилораму, где поворачивают
большие бревна,
то дом с девичником
берез кисейных,
то вдруг сворачивает
с дорог шоссейных
и вверх карабкается по каркасу,
как по Кавказу!
А там, где тащит стальные рельсы
кран над столицей,
сверкает сварщик
своей зарницей,
слепящей, синей.
Он— на вершине.

А ниже? Ниже

стоят подруги в подземной глине,
соединивши, как в детстве, руки.
Сошлось отныне
кольцо туннеля.
Последним слоем

прошла машина.
Здесь — под землею —
для них вершина.

И, впившись в линзу,

я это вижу из мрака, снизу.
А вот и лагерь в целинном поле,
где пахнет степью.
Палатки. Флаги.
Тут горы, что ли?
Да, здесь и горы,
Здесь — первых борозд горные цепи.
А завтра — жатва.
Подымет жница пшеницы колос,
как флаг на гребне…
В рассвете синем
прошел садовник к своей вершине —
зеленой кроне на южном склоне, —
чтоб плод волшебный
взять у Природы.

Вот луч восхода на терриконе,

сошлись шахтеры
у вечно черных вершин породы.

И в вечно белой

операционной хирург бессонный
свой труд кончает
в лучах рассвета.
Пульс крепче, чаще.
Проснется спящий.
Вершина это.

Мать держит сына,

поет, качает —
ее вершина.

А вот под лестницей

к часам мельчайшим
склонился мастер.
Все эти части
здесь в его власти.
И вот он счастлив:
есть пульс в волосике,
пошли колесики
послушных суток вперед чин чином.
В секунду эту
взошел он будто сам на вершину!

В стекло двойное,

по щели треснутое,
я вижу: двое стоят так тесно,
так — куртка к платью,
как будто в мире
лишь это место
для их объятья.
А все другое для них предгорье
вершины снежной
любви их нежной…

Вдруг телескопные

все линзы лопнули…
Осколков сколько!
Сплошь, как портьерами,
закрылась бездна.
Вот что потеряно.
Вот что исчезло.