Собрание сочинений. Том 4

Они, ясное дело, находятся, эти слова. Только, увы, их не педагогика находит, а любящая и страдающая родительская душа. Педагогика пока что не нашла подступов к драматическим ситуациям обреченного на муки детства. Но это — другой разговор. Сложный, деликатный и необходимый. Больных детей немало, и случай с Андреем, хочу Вас заверить, не самый еще тяжелый. Я сознаю, что выражаюсь неточно. Какое дело, в конце концов, до того, что кто-то и где-то страдает еще сильней. По-настоящему дорого то, что близко, за что страдаешь сам. Я не посягаю на то, чтобы умалить Ваши тревоги, нет. Я просто хочу заметить, что у Вас было самое дорогое — надежда. Надежда на выздоровление. А у многих ее нет.

Ясное дело, операция на сердце — это не месяцы, а годы, когда организм привыкает к новой жизни, в которой очень медленно, постепенно все «нельзя» превращаются в «можно». Ребенок это не сознает. Он торопится. И материнское сердце должно быть рядом каждый час и каждую минуту.

Мне кажется, Ваша дочь и Вы в те времена соединили вместе свои возможности — духовные и физические. Как я понимаю, дочь работает, и поэтому Ваше участие в судьбе Андрея почти равно участию Вашей дочери. Простите меня за это «почти». Вы лучше меня сознаете разницу между вами; не мне проводить эту черту.

Беда миновала, время стерло остроту жалости, и вот однажды Вы приходите к мысли, что физическое спасение ребенка — это еще не все. Что, избавленная от болячек, натура Андрея растет не в ту сторону и это развитие — со знаком минус — становится просто неуправляемым. Вам кажется странным, что, избавленный от нездоровья и получивший все материальные блага жизни, не говоря уже о любви и заботе, мальчик ведет себя дико, как будто ему все еще чего-то мало.

Вы в отчаянии.

Дело доходит до психоневрологического обследования! И тут Вам приходит на ум ужасное, разом все объясняющее слово — кукушонок. Что бы ни делала, как бы ни старалась синица, подкинутое ей яйцо скрывало кукушонка, а он — чужой, неблагодарный, наглый не по каким-то там непонятным причинам, а просто по природе вещей, вот и все.

Постойте, Нина Степановна!

Не торопитесь с логической простотой! Как часто она бывает обманчивой, такая ясность, похожая, простите, на приговор. Как часто решенное, при выяснении неизвестных подробностей, требует поправок, обратного хода, да, вот ведь, оказывается — поздно и ничего не воротишь обратно.

В Вашем письме есть такая, кажется, удовлетворяющая Вас картинка: «Он не знает, почему он груб, неуживчив, неуправляем. На все вопросы — почему? — он страдальчески морщит лоб и отвечает: «Не знаю. Понимаю, что говорю плохое, не могу остановиться. Лучше бы мне умереть». Ребенку в двенадцать лет, в общем жизнерадостному, здоровому, любимому, вдруг могут прийти в голову мысли о смерти как избавлении от несправедливости».

Эта последняя Ваша фраза носит констатирующий характер. Вы как бы вынужденно соглашаетесь с такой возможностью — не смерти, но мысли о ней.

Знаете, а мне тут видится совсем другое. Меньше всего мне хотелось бы задевать Ваши чувства к Андрею, но уж не обессудьте… Так вот, мне кажется, что сказал такие слова вовсе не своенравный кукушонок, не чужая кровь, с которой Вы не в силах сладить, а ребенок, обыкновенный, вполне открытый ребенок, но только доведенный взрослыми до таких слов. Собственно говоря, я не сужу Вас за вопрос — почему ты такой? Но лишь при одном условии: если он риторический, если он задан в отчаянии. Но ежели он задан с расчетом на серьезный ответ, да еще и ответ этот рассмотрен как серьезный аргумент в доказательство его «генетической» неисправимости — тут же позвольте воспротивиться.

Вообще, зачем этот вопрос? Что он даст? Что может сказать себе двенадцатилетний ребенок, если речь идет о его неуравновешенности, о спонтанности поведения, вообще, о, так сказать, ошибках?

Да ничего.

Ему, конечно, уже двенадцать, но ведь и всего двенадцать. Старыми мерками — всего-навсего полнокровное детство, нынче же — начало тернистого пути по имени отрочество. Всякий его проходит. И всякий не может понять, что с ним, если вдруг, ни с того ни с сего, он выкидывает гадостный поступок, использует заемное словцо и как назло попадается.