Собрание сочинений. Том 5

Я —
      египетская пирамида.
Я легендами перевита.
И писаки
               меня
                       разглядывают,
и музеи
            меня
                    раскрадывают,
и ученые возятся с лупами,
пыль пинцетами робко сколупывая,
и туристы,
                потея,
                          теснятся,
чтоб на фоне бессмертия сняться.
Отчего же пословицу древнюю
повторяют феллахи и птицы,
что боятся все люди
                                 времени,
а оно —
           пирамид боится!
Люди, страх вековой укротите!
Стану доброй,
                       только молю:
украдите,
               украдите,
украдите память мою!
Я вбираю в молчанье суровом
всю взрывную силу веков.
Кораблем космическим
                                      с ревом
отрываюсь
                 я
                   от песков.
Я плыву марсианским таинством
над землей,
                  над людьми-букашками,
лишь какой-то туристик болтается,
за меня зацепившись подтяжками.
Вижу я сквозь нейлонно-неоновое:
государства лишь внешне новы.
Все до ужаса в мире не новое —
тот же древний Египет —
                                         увы!
Та же подлость в ее оголтении.
Те же тюрьмы —
                          только модерные.
То же самое угнетение,
только более лицемерное.
Те же воры,
                  жадюги,
                                сплетники,
торгаши…
               Переделать их?
                                        Дудки!
Пирамиды недаром скептики.
Пирамиды —
                      они не дуры.
Облака я углами раздвину
и прорежусь,
                    как призрак, из них.
Ну-ка, сфинкс под названьем Россия,
покажи свой таинственный лик!
Вновь знакомое вижу воочию —
лишь сугробы вместо песков.
Есть крестьяне,
                         и есть рабочие,
и писцы —
                 очень много писцов.
Есть чиновники,
                           есть и армия.
Есть, наверное,
                         свой фараон.
Вижу знамя какое-то…
                                     Алое!
А, —
       я столько знавала знамен!
Вижу,
         здания новые грудятся,
вижу,
        горы встают на дыбы.
Вижу,
         трудятся…
                          Невидаль – трудятся!
Раньше тоже трудились рабы…
Слышу я —
                   шумит первобытно
их,
    тайгой называемый лес.
Вижу что-то…
                       Никак, пирамида!
«Эй, ты кто?»
                      «Я – Братская ГЭС».
«А, слыхала:
                     ты первая в мире
и по мощности,
                         и т. п.
Ты послушай меня,
                               пирамиду.
Кое-что расскажу я тебе.
Я,
   египетская пирамида,
как сестре, тебе душу открою.
Я дождями песка перемыта,
но еще не отмыта от крови.
Я бессмертна,
                      но в мыслях безверье,
и внутри все кричит и рыдает.
Проклинаю любое бессмертье,
если смерти —
                       его фундамент!
Помню я,
              как рабы со стонами
волокли под плетьми и палками,
поднатужась,
                      глыбу стотонную
по песку
             на полозьях пальмовых.
Встала глыба…
                        Но в поисках выхода
им велели без всякой запинки
для полозьев ложбинки выкопать
и ложиться в эти ложбинки.
И ложились рабы в покорности
под полозья:
                    так бог захотел…
Сразу двинулась глыба по
                                          скользкости
их раздавливаемых тел.
Жрец являлся…
                          С ухмылкой пакостной
озирая рабов труды,
волосок, умащеньями пахнущий,
он выдергивал из бороды.
Самолично он плетью сек
и визжал:
               «Переделывать, гниды!» —
если вдруг проходил волосок
между глыбами пирамиды.
И —
       наискосок
в лоб или висок:
«Отдохнуть часок?
Хлеба хоть кусок?
Жрите песок!
Пейте сучий сок!
Чтоб – ни волосок!
Чтоб – ни волосок!»
А надсмотрщики жрали,
                                       толстели
и плетьми свою песню свистели.