Собрание сочинений. Том 5

Сахаров, когда изобрел водородную бомбу, пытался объяснить Хрущеву, что ее существования достаточно для того, чтобы Трумэн не продолжил экспериментировать со следующей американской бомбой. Великий ученый считал своей обязанностью предупредить правительство о том, чтобы советскую водородную бомбу не испытывали на полигоне, потому что заранее трудно будет предугадать последствия.

Сахаров старался вложить разум и осторожность в мозг диктатуры навсегда. Не получилось. Хрущев на него только накричал, когда он предложил отменить первую рискованную пробу. Лишь очень немногие поддержали Сахарова. Бессмысленно много погибло людей при испытании. Исповеди всегда бывали наказаны теми, чья главная забота – скрывать свои мысли. Но самый болезненный секрет был в том, что у них не было души, куда можно было бы прятать секреты. Самые опасные политики – это те, чьи личные секреты становятся секретами государства. Эти люди лгут в своих дневниках. Их мемуары становятся антологиями лжи. Они лгут даже своим отражениям в зеркалах. Но многие из них рискнули самым дорогим для каждого – своей жизнью, настаивая на испытании. Потери атомщика ужаснули. Именно это чувство ответственности за человеческие жизни кардинально изменило Сахарова, постепенно превратив его из великого ученого в великого мыслителя-гуманиста, сделав вовсе не врагом собственного государства, а врагом войны как таковой.

Я познакомился с Вернером фон Брауном гораздо раньше, чем с Сахаровым, но между ними была пропасть. В Сахарове жили Толстой, Ганди, Чехов. В технаре, и только, Вернере фон Брауне я не нашел ни Гете, ни Томаса Манна, ни Генриха Белля. Исповедаться даже на ухо Христу – это подвиг, но исповедаться перед всем человечеством – это нечто большее. Трагедия Хрущева в том, что в 1956 году на Двадцатом съезде он пошел на риск осудить сталинские преступления, но не нашел в себе мужества признать и свою вину в этом. Если бы он решился и на это, он бы мог потерпеть полное поражение, но была бы и редкая возможность начать перестройку на столькие годы раньше.

9

И тогда бы не было ни массового расстрела шахтеров во время их голодной забастовки в Новочеркасске, ни жестокого подавления восстания в Будапеште, не было бы ни Берлинской стены, ни ракет на Кубе, ни советских танков в Праге, ни диссидентских процессов в Москве, войны в Афганистане. Это показывает, как страх перед исповедью становился исторической виной. Историческая вина – это синоним опухоли, разрушающей мозговую ткань. Она требует опасной операции. Но удаление мозговой опухоли возможно только через публичную исповедь, и это требует огромного мужества политических нейрохирургов.

Помечтаем хотя бы на мгновение. Представим себе обмен исповедями лидерами многих стран. Без риторического и циничного торгашества одного за другим. Как прекрасно было бы услышать Горбачева, признающего свои разрушительные экономические ошибки. Как прекрасно было бы увидеть ошибки Буша-младшего, исповедующегося, что вместо празднования его победы над Багдадом и отвратительно кровавой расправы Саддама ему надо было бы признать, что он не сумел предвидеть распада устоявшихся структур, все-таки сдерживавших хаос многочисленных религиозных взаимоненавидящих групп и размывающих все прежние опоры, не исключая и новых, но уже ненавидимых совместно со всем коренным населением. Как прекрасно было бы увидеть корейского Кима, отказавшегося по доброй воле от собственного культа личности. Или Ельцина, покаявшегося в необдуманном разрушении СССР, в который было вложено столько сил, столько надежд. К сожалению, все эти прекрасные мечты относятся более к фантастике. Но хотя бы кто-то должен же мечтать в этом мире, чтобы он очистился сам от своих грехов и преступлений! Насколько чище стало бы на поверхности нашего земного шара.

10

В романе Достоевского «Бесы» Николай Ставрогин посылает свой дневник монарху со своей исповедью.

Ставрогин спрашивает у монарха, что случится, если его исповедь будет напечатана. И вдруг он получает неожиданное предположение, что смех на деле это еще больнее, чем сама боль. Это разъяснение, что его исповедь будет скорее осмеяна, чем понята. Люди даже не попытаются понять, почему им страшно взглянуть самим себе в глаза. Все люди наслаждаются своим уродством и не хотят, чтобы им помогли. Это подтверждается историей всего человечества.

Неспособные на исповедь всегда высмеивают тех, кто исповедуется, поскольку они видят в этой исповеди намек на их собственное существование.

11