Собрание сочинений. Том 5

Проклятие мое,
                         души моей растрата —
эстрада.
Я молод был,
                     хотел на пьедестал,
хотел аплодисментов и букетов,
когда я вышел
                       и неловко встал
на тальке,
               что остался от балеток.
Мне было еще нечего сказать,
а были только звон внутри и горло,
но что-то сквозь меня такое перло,
что невозможно сценою сковать.
И голосом ломавшимся моим
ломавшееся время закричало,
и время было мной,
                               и я был им,
и что за важность:
                             кто был кем сначала.
И на эстрадной огненной черте
вошла в меня невысказанность залов,
как будто бы невысказанность зарев,
которые таятся в темноте.
Эстрадный жанр перерастал в призыв,
и оказалась чем-то третьим слава.
Как в Библии,
                       вначале было Слово,
ну а потом —
                     сокрытый в слове взрыв.
Какой я Северянин,
                                дураки!
Слабы, конечно, были мои кости,
но на лице моем сквозь желваки
прорезывался грозно Маяковский.
И, золотая вся от удальства,
дыша пшеничной ширью полевою,
Есенина шальная голова
всходила над моею головою.
Учителя,
              я вас не посрамил,
и вам я тайно все букеты отдал.
Нам вместе аплодировал весь мир:
Париж и Гамбург,
                            и Мельбурн и Лондон.
Но что со мной ты сделала —
                                               ты рада,
эстрада?
Мой стих не распустился,
                                         не размяк,
но стал грубей и темой,
                                     и отделкой.
Эстрада,
             ты давала мне размах
и отбирала таинство оттенков.
Я слишком от натуги багровел.
В плакаты влез
                         при хитрой отговорке,
что из большого зала акварель
не разглядишь —
                           особенно с галерки.
Я верить стал не в тишину —
                                              в раскат,
но так собою можно пробросаться.
Я научился вмазывать,
                                     врезать,
но разучился тихо прикасаться.
И было кое-что еще страшней:
когда в пальтишки публика влезала,
разбросанный по тысячам людей,
сам от себя я уходил из зала.
А мой двойник,
                         от пота весь рябой,
стоял в гримерной,
                              конченый волшебник,
тысячелик от лиц, в него вошедших,
и переставший быть самим собой.
За что такая страшная награда,
эстрада?
«Прощай, эстрада…» —
                                     хрипло прошепчу,
хотя забыл я, что такое шепот.
Уйду от шума в шелесты и шорох,
прижмусь березке к слабому плечу.
Но, помощи потребовав моей,
как требует предгрозье взрыва,
                                                  взлома,
невысказанность далей и полей
подступит к горлу,
                              сплавливаясь в слово.
Униженность и мертвых и живых
на свете,
             что еще далек до рая,
потребует,
                из связок горловых
мой воспаленный голос выдирая.
Я вас к другим поэтам не ревную.
Не надо ничего —
                            я все отдам:
и славу,
            да и голову шальную,
лишь только б лучше в жизни было вам.
Конечно, будет ясно для потомков,
что я – увы! – совсем не идеал,
а все-таки —
                    пусть грубо или тонко —
но чувства добрые
                              я лирой пробуждал.
И прохриплю,
                       когда иссякших сил,
наверно, и для шепота не будет:
«Простите,
                 я уж был, какой я был,
а так ли жил —
                        пусть бог меня рассудит».
И я сойду во мглу с тебя без страха,
эстрада…

1966