Собрание сочинений (Том 5)

- Да ты уж не забоялся ли меня? Смешно бы, право: я нынче старая, хворая, стою - шатаюсь; а ты в самой зрелой поре. Смотри не заплачь, как увидишь, какая я стала. Если б и хотела, не смогла бы на тебя руку поднять. Да и не захочу, милый, не захочу, боль ты моя. Не с тем вовсе пришла. Повидать тебя пришла, пока еще ноги носят; полюбоваться на твое светлое личико. Покажи мне его, сыночек. Покажи твое личико.

Снег шел, шел и насыпал ей на плечи и голову белые холмики, и всё глубже уходила в снег, так что ноги стали стынуть даже в валенках. И как ни вооружалась терпением, но слишком сиро и жутко было стоять и стыть перед серой доской, и опять она не выдержала:

- Вздумается же такое. Чего б ты испугался старухи? Я знаю, почему не отвечаешь. Думаешь - начну тебя уговаривать домой вернуться. Заманивать, мол, буду, прельщать, как сатана Иисуса прельщал. А то расхнычусь, чтоб ты меня, одинокую, не покидал на старости лет. Так нет же, мой голубчик. Ни жалобиться, ни улещать, ничего того не будет, не опасайся, мой душенька.

И такое говорила, плача:

- Быть того не может, чтобы твое сердце настолько на меня ожесточилось, чтоб пожелать наказать меня так ужасно! Если же в этом дело, то прошу тебя и заклинаю - вспомни не только мое злое, но и доброе. Я тебя в утробе носила, сосцами вскормила, я тебе рубашечки из шелка шила, на шапочку серебряные бубенчики нашивала! И истязала-то, добра тебе желая, чуяла ведь, чем всё оно кончится!

Но молчала серая доска, засыпаясь снегом. Уж и окошечко завалило до половины пуховым сугробом. Вдруг спохватилась мать, что почти ничего не разглядеть кругом, вечер наступил.

Тогда она наклонилась и прокричала, сложив трубой руки:

- Я прощенья просить пришла, слышишь? Прощенья!

И наставила ухо, и опять напрасно.

- Как же так, - сказала. - Бог и тот, говорят, прощает, если кто покается.

Тут не выдержал послушник:

- Обожди-ка меня! Я к нему схожу.

И, разметав сугроб перед дверью, скрылся за ней. Вернувшись, сказал:

- Не может он видеть тебя. Не может, ну никак, впустить в сердце любовь мирскую. Дал обет иметь лишь небесную любовь.

Совсем уже было темно. Только снег белел.

- Зла же твоего не помнит, - продолжал послушник, - и никогда не помнил, и ты бы его простила, в чем виноват перед тобой, и шлет тебе благословение, и твоего просит. И ты должна понимать, это я уж от себя говорю, что не может он обет нарушить, не спастись ему тогда.

Повернулась мать и побрела прочь, с трудом вытаскивая ноги из снега.

Она поселилась поблизости и иногда видела сына, когда он выходил в город по делам обители. Но подойти и заговорить не смела, чтоб не повредить, не дай боже, его спасению.

Потом она раздала имение бедным, одарила своих слуг, а также Имормыжа, и постриглась в женском монастыре. Но скоро умерла: всё отекали у нее ноги, и не по ней было монастырское житье.

ЗАКАТ

Возвращается из Константинополя брат Василий.

Так как он приехал с поклажей - дарами Студийского монастыря, - он нанимает в гавани извозчика, едет домой, в обитель, на двуколке.

Весна, всё цветет, двуколка тарахтит негромко по мягкой дороге. Лаская взором родные места, Василий расспрашивает возницу.

- Давненько я из дому, - говорит, - ничего не знаю. Правда или нет, слыхал от встречных путников, будто прогнали киевляне князя Изяслава?

- Правда, - подтверждает возница. - Негожий князь. Сам от половцев побежал и нам побить их оружия не дал: своих, вишь, боится больше, чем половцев. Ну, прогнали.

- И кто ж у нас теперь? Всеслав?

- Нет, Всеслав недолго побыл. После него опять Изяслав вертался на время, поляки ему помогали. А теперь у нас Святослав черниговский.

- И как?

- Да простому народу всё то ж, - говорит возница. - Только много в этой заварухе справных людей побито, в тюрьму покидано, ослеплено безвинно, вот всего нам прибытку.

Едут вдоль длинного сада. Яблонный цвет вздувается шапками, как молочная пена.

- Богатые у вас сады, у пещерников, - говорит возница.

- Ошибаешься, человече. У нас нет садов.

- Как нет садов? И сады у вас есть, и луга, и пахотная земелька, всего вам надарили.

- Никогда, - стоит на своем Василий, - не брали мы таких подарков. Вот, везу я дары - елей, патриархом освященный, паникадило тонкой работы, а земельных угодий мы не принимаем.

- Видишь село? - спрашивает возница, указывая кнутовищем. - Тоже ваше, не спорь со мной. Ваш игумен умелец прибирать имение к имению. Ему что тот князь, что другой, все суют. Чем больше льют кровушки, тем больше суют во отпущение грехов. Ныне вы с доходцем, кончилось прозябание ваше.

Вот новость так новость, думает, смутясь, Василий, неужели алчность нас обуяла и мы уподобились мытарям? Неужели найду моих братьев, и среди них, о печаль, Феодосия, казну считающими, мошну набивающими?

Он находит их на постройке. Вблизи обители они воздвигают дом. Как черные муравьи кишат, трудятся: копают землю, подносят бревна, обтесывают камни. Средь них Феодосий с руками, ободранными в кровь. От постов он высох как мощи. Глаза совсем провалились в глазницы и светят из темных глубин. Узким ручьем стекает по груди седая борода.