Собрание сочинений. Том 5. Черногория и славянские земли. Четыре месяца в Черногории.

Богатые железные марганцевые руды найдены в Цернической нахии, близ Болевичей; они залегают то гнездами, то пластами в мелкозернистом песчанике и содержат от 30 до 40 процентов. Охристые железные руды находятся в окрестностях Струбицы, недалеко от турецкого города Никшичи; там же, в виде гнезд, железистые глины. Буро-железный камень близ Берскута. Красная железная руда в Белопавличи; некоторые ее куски, по пробам, оказались чрезвычайно богаты. Вообще, в обработке железных руд, Черногория, отчужденная от всякой промышленности и всех ремесел, могла бы развить много деятельности, но ее географическое положение, более чем недостаток собственных средств, мало подает к тому надежды.

Окончив общий геологический очерк Черногории, мы должны заметить для тех, которые захотели бы иметь более точное понятие об этом предмете, что ученый французский геолог Буэ, описал прилегающие к Черногории страны с восточной стороны в виде дополнения к моей статье, прежде этого напечатанной с некоторыми изменениями[32]. Вскоре после того, для связи и дополнения этих двух статей было сделано мною геологическое описание Далмации и несколько описаний частных кряжей Черногории.

Рис. 3. Карта Черногории, 1838 г. Составлена Ковалевским [9].

Рис. 4. Карта Черногории (Црна Гора, Monte-negro, Кара-даг), 1838 г. Петрографический очерк [7, С. 426].

Жизнь и смерть последнего владыки Черногории и последовавшие затем события

(Писано в 1854 г.)

Мы взошли на Ловчин. Громкий говор и беспрестанные выстрелы смолкли. Все обратились к Цетинскому монастырю, который лежал впереди нас, глубоко в долине, и перекрестились… Так было и прежде, пятнадцать лет тому назад! Отчего же не те чувства волновали меня, не те мысли теснились в голове моей, не так билось сердце? А Черногория все та же лежала передо мной, как остывшее в минуту гнева, взволнованное море; только вид ее на этот раз был особенно суров, угрожающий; занесенная снегом, она была безмолвна, как будто смерть пронеслась по ней и прикрыла ее своим саваном. Вершина Ловчина висела мрачной, недоступною над этой громадою разбитых, разбросанных, наваленных в беспорядке одна на другую гор, и само Скутарское озеро, такое живописное, так приветно улыбавшееся прежде среди зеленых берегов и в семье своих цветущих островов, теперь вырезывалось на горизонте холодною сабельной полосой, несколько приподнятой к стороне Черногории. Вдали подымалось из массы снегов какое-то черное пятно, словно воронье гнездо на голой скале – то Жабляк!..

Та ли это Черногория, которую я видел прежде! А между тем сколько дикой прелести, сколько величия в этом быстром переходе от цветущего зеленеющего поморья, от атмосферы, напитанной благоуханием, от шума и движения к этой мрачной природе, к этой неподвижности, тишине, суровости, грозе… Отчего же эта картина тяготит мою душу? Отчего изнеможенное тело просит покоя? Бывало прежде карабкались мы на Ловчин пешком по камням и утесам, на которых только время, да опанок черногорца проложили след, – и ничего! Шумно и весело шли мы вперед, а теперь ехали верхом по прекрасной дороге, устроенной австрийцами до новой своей границы, а потом по весьма порядочной тропе, проложенной покойным владыкой. Что же причиною такого настроения духа? Кто, в самом деле, так изменился – Черногория или я?

Ловчин, Ловчин! Давно ли ты блестел для меня так приветливо своею снежною, подымающеюся из яркой зелени вершиной? Давно ли я называл тебя своею путеводною звездою, расточал перед тобою самые нежные эпитеты, лелеял в своем воображении? А теперь! Теперь с тобою соединена для меня одна мысль, мысль скорбная о том, который заранее приготовил для себя могилу на твоей недоступной вершине. О, так высоко, как гордо стремится к небу эта вершина, так стремилась туда же его могучая, жаждавшая воли и простора душа. Теперь, прежде всего, искал я взором небольшой часовни, которую едва можно было отличить из-за сугробов снегов, и которая предназначалась для того, чтобы осенять прах ее строителя – владыки.