Собрание сочинений. Том I

Итак, мы возвращаемся к вопросу о новых устоях. Нового ответа тщетно будем мы ожидать, а искать устоев в теперешнем быту духовной школы не пожелают наши критики. Но мы утверждаем, что это отрицание несправедливо и жестоко. Мы соглашаемся с тем, что академия оставляет много желать для того, чтобы быть ближе к прямым и насущным нуждам Церкви и нравственным интересам общества и народа, но нам кажется, что в ее быте, в ее настроении есть много данных для выполнения своего предназначения, только эти данные лежат как семена, не орошенные дождем, не согретые солнцем. Академии нужен не холод, не засуха, а весна. Академия богата прекрасным нравственным содержанием, часто незримым для постороннего судьи и даже неценимым ее собственными сынами, потому что они, будучи очень учеными в философии и богословии, мало знают жизнь и не могут сравнить своего с чужим. Об этом добром и хотел бы я припомнить из недавнего прошлого, когда я близко стоял к академии. Когда-то я принадлежал ей всецело, потом лишь соприкасался с нею, перейдя в сферу иного рода, но все-таки высоко ценю ее, несмотря на особенность своего положения.

Впрочем, речь, конечно, не обо мне, случайном корреспонденте духовного журнала, но о самой действительности, которую мы хотим здесь воспроизвести после этого общего вступления. Скажем, впрочем, еще вдобавок, что безнадежно отрицательный взгляд на современную академию вовсе чужд тех светлых представителей старой академии, которыми она справедливо может хвалиться, и даже тех лучших сынов Церкви, которые возросли вне академии. Действительно, то явление достойно внимания, что иерархи-аскеты старого типа, недавно почившие, а также и здравствующие поныне, относятся к академии с сочувствием и надеждой.

Упомянем только умерших. Вот вам святитель Феофан Затворник. Читайте его предсмертные «Ответы монахам», где все идет речь о студентах и об академии, – отношение самое доверчивое, сочувственное. Таков же был преосвященный Герман, всегда делившийся со студентами своими средствами, тайно, по божественной заповеди. Таков Антоний Казанский, недовольный новым уставом, но никогда не перестававший любить академии и надеяться на великую от нее пользу для Церкви. Таков и миссионер Вениамин Иркутский и другой, недавно почивший епископ Дионисий, сам даже не учившийся в академии, но с любовью ей сочувствовавший. Мало того, таков и знаменитый о. Амвросий Оптинский, поддерживавший самые живые отношения с двумя академиями.

Валаамские старцы, и киево-печерские схимники, и духовники Сергиевой Лавры, кажется, никому столько не пишут писем и бесед не уделяют, как студентам и молодым профессорам четырех академий. Слава Богу, еще рано говорить об удалении академий от церковной почвы, еще рано, повторим мы, или уже поздно: и то, и другое верно.

О наставниках. Мы учились в самую бурную эпоху академической жизни. В четвертом классе семинарии уже весной нас застал новый закон, известный у семинаристов под именем «мартовского», которым воспрещалось принимать их в университеты без экзамена на аттестат зрелости. Для академий этот закон имел значительные последствия: академии переполнились, но, конечно, не особенно преданными богословию студентами. Сколько сюда вошло народа, с детства мечтавшего о том, чтобы быть медиками или естествоведами, а тут снова сиди в духовной школе. Но высшее образование все-таки лучше, чем одно среднее, и вот в 1883 году в двух академиях оказалось 400 студентов, из коих половина проживала на квартирах среди всякой учащейся молодежи обоего пола – университетской, медицинской, инженерной и проч. Столичный или полустоличный жар, конечно, позахватил молодые головы, а ожесточение на неудавшийся план жизни тоже делало свое дело. Понятно, что вкусы и интересы большинства учащихся были направлены отнюдь не к охранительным идеям и не в области этих идей могли наставники пожинать лавры популярности.

Университетские профессора в значительной части своих представителей давно уже откликались на запросы возбужденных нервов студенческой толпы и упивались рукоплесканиями, о чем читай В. Розанова в «Русском вестнике». Кажется, чего бы и нашим смотреть? Надзору тогда за академиями собственно и не было. И в аудиториях, и где угодно можно было говорить безнаказанно все, что в голову взбредет. И, однако, никто никогда не намекнул даже на что-нибудь, чем бы мог взбудоражить горячие головы, а, напротив, большинство наставников досаждало этим головам различного рода предостережениями и обличениями развращенного века. Как сейчас помню речь о. ректора перед молебном в начале учения.

Напоминал он о горестном событии 1-го марта, рассказал, насколько далеко зашла революционная зараза в общественную жизнь. «„Но участвовали ли студенты академий в таких кружках?“ – спрашивают меня. Я смело отвечаю: „Нет, наши студенты слишком развиты нравственно, чтобы сдаваться на такую нелепость“. Да хранит же и впредь Господь нашу дорогую академию, нашу святую академию, как я ее называю», – так заключил он свое слово.