Недалеко от Мемфиса, посреди миртовыя рощи, где цветы и зелень никогда не увядали и где все дышало роскошью, был храм, Венере посвященный.[2] Повествуют, что из всех богов, укрывшихся в Египте от гнева титанов,[3] сия богиня прияла здесь первое приношение; народы, красотою ее пораженные, воздвигли в честь ее храм сей и поставили образ ее пред алтарем, на коем курится непрестанная жертва. На стенах изображены все торжества сея богини, смертные, герои, боги и вся природа, подвластная ее владычеству; стыд изгнан от сих изображений; красота непокровенная являлася тамо, а изнутри храма исходил нежный глас, изъявляющий воздыхания и восхищения любовников. Далука прежде брачного союза приведена была в сие место тайным сердца своего смущением. Приступя ко алтарю, устремила она взор свой на образ Венеры, и когда весь храм исполнен был курением жертвы, приносимыя трепещущею ее рукою, тогда она сии слова вещала: «О ты, которую все смертные обожают и которая едина велит им познавати счастие прямое, разгони мрак, объемлющий жизнь мою; непрестанно страждущее сердце мое воздыхает; может быть, оно любити хощет. Богиня! подай мне во браке моем обрести любовь, с долгом моим согласную, да с меньшим отвращением заключу я брачные узы».
Когда непорочное сердце ее приносит о браке моление Венере, тогда сладострастный дух, под образом младенца, летает окрест богини, держа в единой руке образ юноши, как бы самими начертанный грациями; крылатый Купидон снисходит на алтарь и образ сей Далуке представляет. Она отвращает взор свой от богини и устремляет оный на сие прелестное изображение; вдруг неизвестный огнь возгорается в сердце ее и по всем членам ее распространяется. Как баснию представленный Нарцисс, в воде себя узрев, желает с сим преходящим изображением соединитися, так Далука образ сей очами пожирает. В то самое время любовь впечатлевает оный в сердце ее неистребимыми чертами. С того часа божество сие казалось ей приносити непрестанно пред нея сии черты, и когда принужденные должностию уста ее клялися любити супруга, тогда все ее клятвы к сему единому образу стремились.
Достигая до жилища Пентефриевых рабов, чудится она, внимая прелестному некоему гласу, приближается к оному и видит издали пастухов и пастушек, цветами украшенных и соединяющих с лирою песни свои. «Неужели, — вещает она, — неужели зрю я тех невольников, которых жестокостию поражен был слух мой и которых судьбину облегчити я хотела? Увы! они стократно блаженнее меня; сердца свои предают они единым склонностям природы, и, став один другим благополучны, в любви своей себя они не принуждают!» Сие вещая, на них она взирает, проливает слезы и скоро потом, воздыхая, удаляется оттуда.
Пред очами своими видит она темную и уединенную рощу; надеясь тамо обрести более спокойства, стопы своя она туда направляет. Предавшись стремлению своих мыслей, вступает она в средину тоя рощи, как вдруг представляется взору ее сень, украшенная благоуханными цветами; при входе в оную сидел юноша, красоты пречудныя; сей был Иосиф, белые власы его касалися до самого дерна, он стенал и очи свои устремил горестно на небо; вокруг его бродило стадо. Узрев его, Далука пораженна стала сильнейшим удивлением; она видит в сем юноше все черты представленного ей образа в Венерином храме. Внезапное смущение колеблет ее чувства; трепещет ее сердце; весь огнь, излиянный в ее жилы любви богом, возобновляется, и пламень сей ее объемлет. Пребыв неподвижна, взирает она долго на Иосифа; чем более зрит его, тем паче смущается; воспламененное око ее не может от него удалиться, и она ощущает себя как бы окованну в сем жилище.
В сей вечер Иосиф, не хотя торжествовать с прочими прибытия жены Пентефриевой, остался в своем уединении; тщетно друзья его привлекали его отерти слезы своя и глас свой соединити с их пением; не могли они разгнать его печали. У ног его лежала лира, принесенная в сень сию Итобалом. Иосиф устремляет на нее очи свои и приемлет ее в руки. Скоро воспел он сии плачевные слова, провождая оные гласом лиры:
«Желают видети меня цветами увенчанна, веселую песнь воспевающа и приятно играюща на лире!.. Увы! сей радостный глас для несчастного ли создан?.. Эхо, окружающее место моего рождения, ты прежде оному внимало, ты прежде оное любило повторяти!.. На сих брегах отдаленных, что мне воспети должно? Прославлю ль я приятности любви и сыновнюю горячность? Дражайшие и священные имена! вы токмо скорбь мою обновляете!.. Восхвалить ли мне прелести природы, сию рощу, сии цветы, сии источники, лишенные для меня всех своих приятностей и не видящие более моего благополучия?.. А ты, о высшее существо, владеющее миром, коему иногда дерзал я посвящати глас молитвенный, могу ли я в несчастии моем воспеть тебе песнь достойную?.. Лира! ныне ты безгласна пребудешь или единые токмо изобразишь стенания... Сей глас до гроба моего не пременится... Теките, слезы мои, помогайте, если можно, терзаемому сердцу... Почто не могу я в сей час последнюю принести жалобу, последние пролити слезы!..»