Собрание сочинений в 5 томах. Том 5.

Спасибо тебе, голубчик, что хоть ты меня не забываешь: прочитал я твое ласковое письмо только позавчера, т. к. позавчера вернулся в Петербург. Меня носил проклятущий пароход в Швецию и Данию. Плывя в Стокгольм, я сочинил «Гамалию», небольшую поэму, да так расхворался, что едва привезли меня в Ревель, там малость Отошел. Приехал в это проклятое болото, да и не знаю, выкарабкаюсь ли. Хотя врач и говорит, что ничего, однако покачивает головою и даже печально смотрит. Сегодня вот малость легче стало, можно хоть перо в руках держать. А как не хочется оставлять землю, хотя она и мерзкая. А придется, хотя и рановато еще. Молю только милосердного бога, чтоб помог мне весны дождаться, чтобы хоть умереть на Украине. Заставила меня нужда продать свои сочинения все — и печатные и не печатные. Увидите Корсуна, скажите ему, что «Марьяна» продана; если печатает он теперь,— пусть, а если нет, чтоб и не начинал, т. к. с первых чисел декабря купивший начинает печатать. Хоть бы бог привел поглядеть на свои слезы, воедино собранные. Кланяйтесь старому Грицьку, при встрече, и Петру Гулаку.

Скажите Грицьку, что я нарисовал его панну Сотникивну, ну, и, может, на этой неделе пошлю ему, как буду в состоянии письмо написать. Не забывайте меня, будьте добры, напишите, если будет время, скоренько мне, т. к. уже около полугода ничего не слышно с родной моей Украины, может уж никогда и не услышу. Проклятое море, что оно со мной сделало! Будьте здоровы, не забывайте меня.

Искренний ваш Т. Шевченко

Поклонитесь, будьте добры, Метлинскому, спаси его бог за его «Думки і ще дещо»,— только и утешения, что в них.

1843

10. Г. С. ТАРНОВСКОМУ*

С.-Петербург, 25 января 1843.

Спасибо вам, Григорий Степанович, что вы меня не забываете, еще раз спасибо. А я уж думал, что от меня все отказались, а вижу — нет, есть еще на свете хоть один настоящий человек. Слыхал я, что вы болели, но думал, что это только так, по-пански. Но как рассказал мне Дараган, я даже испугался. Слава господу, что прошло, ну его, лучше и не вспоминать. А вот что: жаль, что вы этой зимой не приехали, у нас была выставка в Академии, и очень хорошая. А теперь через день дают «Руслана и Людмилу». Ну и опера! Особенно когда Артемовский поет Руслана, даже затылок почешешь, ей-ей, правда! Замечательный певец — ничего не скажешь. Вот вам и все, что тут делается. Василий Иванович вернулся из Италии еще толще, чем был, и еще умнее и добрее, благодарит вас и кланяется. Карл Павлович баклуши бьет себе на здоровье, а «Осада Пскова» ждет лета. Михайлов кончил вашу картину хорошо. Штернберг пишет мне, что он болел, но сейчас здоров и вам кланяется, думая, что вы в Петербурге. А я... черт знает что, не то работаю, не то прохлаждаюсь. Брожу по этому чертовому болоту и вспоминаю нашу Украину.

Ох, если б мне можна было приехать к соловью, весело было б, но не знаю,— попал я в руки проклятым кацапам и не знаю, как от них избавлюсь. Да уж как-нибудь вырвусь хоть после пасхи и прямехонько к вам, а потом уж дальше. Еще вот что, написал я этим летом две картины и спрятал, думал, что вы приедете, потому что картины, видите,— наши, и я их кацапам не показывал. Однако Скобелев-таки пронюхал и одну выпросил, а другая еще у меня; чтобы и эта не пошла путешествовать с каким-нибудь москалем (ведь это, видите, моя Катерина), то я думаю послать ее вам, а что она будет стоить, это уже ваше дело, хоть кусок сала — и то хорошо на чужбине. Я нарисовал Катерину в то время, когда она попрощалася со своим военным и возвращается в деревню; на выгоне у шалаша старик сидит, ложечки строгает и печально глядит на Катерину, а она — горемычная — едва не плачет да подымает красный передник, потому что уже, знаете, малость... того... а военный скачет за своими, только пыль ложится; еще собачка плохонькая догоняет его и будто лает. С одной стороны курган, на кургане ветряк, а там уже степь чуть виднеется. Вот такая моя картина.

Если понравится, хорошо, а нет, так на чердак, пока я не приеду, а уж как приеду, то не выгоняйте месяц-другой,— у меня ведь и на Украине, кроме как у вас, нет пристанища, а я вам еще что-нибудь нарисую. Спасибо вам и за доброе слово про детей моих Гайдамаков. Пустил я их в люди, а до сих пор еще никто и спасибо не сказал. Может, и [у вас] над ними смеются, как здесь москали, называющие меня энтузиастом, сиречь дураком. Бог им простит, пусть я буду и мужицкий поэт, лишь бы — поэт, мне больше ничего и не надо. Пусть собака лает, ветер разнесет. Вы, спасибо вам, боитесь мне рассказывать про людей — ну их, попробовал уж я этого меду, чтоб он скис.

Видел я вчера вашего хлопца рисунки, хорошо, очень хорошо, только надо б ему другого наставника, а то он только яблоки да огурцы рисует, а это такое, чем сердце не накормишь. А из него был бы добрый художник, ведь он хлопец хваткий. Обещанное пришлю вашим дивчатам к пасхе, а может, и раньше, если управлюсь. Только