Собрание сочинений в 5 томах. Том 5.

Я вот и до сих пор в Борзне и не делаю ничегошеньки, лежу себе и все. В Киев, страх, ехать не хочется, а надо. Будьте добры, потрудитесь спросить в университете (хоть у Глушановского, он все дела знает), утвержден ли я в университете, или нет, да и напишите мне в славный город Борзну на имя Виктора Николаевича Забилы с передачею мне. Да еще вот что, пошлите Хому к моему товарищу, пусть он возьмет у него портфель, ящик или сундучок с красками и Шекспира, да еще и брыли, и все сие сохраните у себя, так как товарищ мой хочет уехать из Киева.

Увидите Юзефовича, поклонитесь от меня. О братстве не пишу, нечего писать. Как сойдемся, так и поплачем. Кулиш блаженствует, а Василь Билозер уехал в Полтаву отказываться от учительства. А мне и вокруг меня — ни плохо, ни хорошо.

Подвизаюсь помаленьку касательно чарочек и т. д. Если бы бог дал мне устроиться в университете, очень хорошо было б, напишите, будьте добры, если что доброе услышите. Свои произведения с деньгами либо сам привезу, либо пришлю из Чернигова. Оставайтесь здоровы. Не забывайте же искреннего брата

Т. Шевченко

29. И. И. ФУНДУК ЛЕЮ

Ваше превосходительство!

Оставленные вами у себя мои вещи прошу вас покорнейше велеть переслать мне, через почту, в Оренбургскую губернию, в крепость Орскую, на имя Тараса Григорьева Шевченка или передайте моему приятелю, сотруднику Археографической комиссии Алексею Сенчилу для отправки ко мне. В портфели между рисунками есть оригинальный рисунок известного французского живописца Вато. Ежели угодно будет вашему превосходительству приобресть его, то я охотно уступаю за цену, какую вы назначите. Предложил бы вам виды Киева, но они не окончены, а во-вторых, хотя неясно, они мне будут здесь напоминать наш прекрасный Киев.

Вашего Превосходительства покорнейший слуга Т. Шевченко

Крепость Орская, 1847, июля, 16.

30. А. И. ЛИЗОГУБУ*

Крепость Орская, 22 октября 1847.

Благодетель и друг.

На другой день после того, как я от вас уехал, меня арестовали в Киеве, на десятый — посадили в каземат в Петербурге, а через три месяца я очутился в Орской крепости в солдатской серой шинели,— не чудо ли, скажете! Тем не менее, оно так. И я теперь вылитый солдат, которого нарисовал Кузьма Трохимович пану, увлекавшемуся огородами. Вот вам и кобзарь! Захватил денежки, да и айда за Урал к киргизам веселиться. Веселюсь — чтобы никому не довелось так веселиться, да что делать! Надо клониться, куда клонит судьба. Еще слава богу, что мне удалося укрепить сердце так... что муштруюсь себе и все. Жаль, что я не оставил тогда у вас рисунок киевского сада, ведь он и все, бывшие при мне, пропали у И. И. Фундуклея. А теперь мне строжайше запрещено рисовать и писать (кроме писем), тоска да и только; читать — хоть бы смеха ради — одна буква, и той нет. Брожу над Уралом и... нет, не плачу, а нечто худшее творится со мной. Отошлите, будьте добры, мое письмо и адрес мой княжне Варваре Николаевне, а адрес вот какой: в город Оренбург, в Пограничную комиссию, его благородию Федору Матвеевичу Лазаревскому, с передачей. А этот добрый земляк уже будет знать, где меня найти. Будьте здоровы, низко кланяюсь Илье Ивановичу и всему дому вашему, не забывайте бесталанного Т. Шевченка. Поклонитесь, как увидите, от меня Кейкуатовым.

31. В. Н. РЕПНИНОЙ

Крепость Орская, 24 окт[ября] 1847.

По ходатайству вашему, добрая моя Варвара Николаевна, я был определен в Киевский университет, и в тот самый день, когда пришло определение, меня арестовали и отвезли в Петербург 22 апреля (день для меня чрезвычайно памятный), а 30 мая мне прочитали конфирмацию, и я был уже не учитель Киевского университета, а рядовой солдат Оренбургского линейного гарнизона!

О, как неверны наши блага,

Как мы подвержены судьбе.

И теперь прозябаю в киргизской степи, в бедной Орской крепости. Вы непременно рассмеялись бы, если б увидели теперь меня. Вообразите себе самого неуклюжего гарнизонного солдата, растрепанного, небритого, с чудовищными усами,— и это буду я. Смешно, а слезы катятся. Что делать, так угодно богу. Видно, я мало терпел в моей жизни. И правда, что прежние мои страдания, в сравнении с настоящими, были детские слезы: горько, невыносимо горько! и при всем этом горе мне строжайше запрещено рисовать что бы ни было и писать (кроме писем), а здесь так много нового, киргизы так живописны, так оригинальны и наивны, сами просятся под карандаш, и я одуреваю, когда смотрю на них.