Собрание сочинений в 50 томах. Том 21. Анж Питу

— Напротив, государь, я всегда рада поговорить с вами, — ответила королева, — но подходящее ли нынче время для разговоров?

— Я полагаю, да. Вы мне только сейчас сказали, что не желаете открывать военных действий, не так ли?

— Да, я так сказала.

— Но вы не объяснили почему.

— Вы меня не спрашивали.

— Ну, так я сейчас спрашиваю.

— Из-за слабости!

— А! Вот видите: если бы вы надеялись, что сила на вашей стороне, вы начали бы войну.

— Если бы я надеялась, что сила на моей стороне, я сожгла бы Париж.

— О, как бы я радовался, если бы вы не хотели войны по тем же причинам, что и я!

— А какие у вас причины?

— У меня? — переспросил король.

— Да, — ответила Мария Антуанетта, — у вас.

— У меня только одна причина.

— Какая же?

— Вот какая: я не хочу вступать в войну с народом, ибо полагаю, что народ прав.

Мария Антуанетта поразилась:

— Прав! Народ прав, что поднял восстание?

— Конечно.

— Прав, что штурмует Бастилию, убивает коменданта, казнит купеческого старшину, расстреливает ваших солдат?

— Боже мой, да, да.

— О! — воскликнула королева. — Так вот они, ваши соображения, и этими-то соображениями вы хотите со мной поделиться?

— Я высказываю их вам, поскольку они пришли мне в голову.

— За ужином?

— Ну вот! — оскорбился король. — Сейчас вы опять будете попрекать меня едой. Вы не можете мне простить, что я ем; в мечтах вы видите меня бесплотным поэтом. Что поделаешь! У нас в семье любят покушать: Генрих Четвертый любил не только поесть, но и основательно выпить; великий и поэтичный Людовик Четырнадцатый ел до неприличия много; король Людовик Пятнадцатый, желая вкусно поесть, сам жарил себе оладушки, а госпожа Дюбарри варила ему кофе. Что поделаешь, я тоже… когда я голоден, не в силах совладать с собой, и мне приходится следовать примеру моих предков Людовика Пятнадцатого, Людовика Четырнадцатого и Генриха Четвертого. Если это потребность моего организма, будьте снисходительны; если это мой порок, — простите мне его.

— Однако, государь, вы согласитесь со мной, что…

— Что я не должен есть, когда я голоден? Никогда не соглашусь, — возразил король, невозмутимо качая головой.

— Я говорю не об этом, я говорю о народе.

— А-а!

— Вы согласитесь, что народ был не прав…

— Когда восстал? Тоже не соглашусь. Посмотрите, каковы у нас министры. С тех пор как мы правим страной, сколько из них всерьез думали о благе народа? Двое: Тюрго да господин Неккер. Вы и ваши приближенные заставили меня прогнать их. Из-за одного народ поднял мятеж, из-за другого, быть может, устроит переворот. А кто остался? Какие чудесные люди, не правда ли? Господин де Морепа, ставленник моих теток, сочинитель песенок! Петь должны не министры, а народ. Господин де Калонн! Он сказал вам льстивые слова, я знаю, — слова, что войдут в историю. Когда однажды вы его о чем-то попросили, он ответил: "Если это возможно, это уже сделано, если это невозможно, это будет сделано". Эта фраза, вероятно, обошлась народу в сто миллионов. Поэтому не удивляйтесь, что народ находит ее не столь остроумной, как вы. В самом деле, поймите же, сударыня: если я оставлю всех тех, кто обирает народ, если я отстраню от дел всех тех, кто его любит, это не успокоит его и не привлечет на нашу сторону.

— Пусть так. И по-вашему, это дает ему право поднимать мятеж? Что ж, провозгласите этот принцип! Смелее! Хорошо еще, что вы говорите мне все эти вещи с глазу на глаз. Какое счастье, что вас никто не слышит!

— Я так и думал, — с глубокой горечью сказал король. — Я знаю, что если бы все ваши Полиньяки, Дре-Брезе, Клермон-Тоннеры, Куаньи слышали меня, они пожимали бы плечами за моей спиной, я это хорошо знаю. Но мне их всех тоже очень жаль, этих Полиньяков, которые вас обирают и хвастают этим, этих Полиньяков, которым вы в одно прекрасное утро подарили графство Фене-странж, стоившее миллион двести тысяч ливров; вашего Сартина, которому я уже плачу восемьдесят девять тысяч ливров пенсиона и который только что получил от вас вспомоществование в двести тысяч ливров; принца Цвей-брюккенского, наделавшего столько долгов, что для уплаты их вы требуете у меня девятьсот сорок пять тысяч ливров; Мари де Лаваль и госпожу де Маньянвиль, которые получают по восемьдесят тысяч ливров пенсиона каждая; Куаньи, который осыпан милостями сверх всякой меры и который, когда я хотел урезать ему жалованье, зажал меня в дверях и, наверное, побил бы, если бы я не уступил. Все эти люди ваши друзья, не так ли? Да уж, друзья, нечего сказать! Послушайте, — вы мне, конечно, не поверите, ибо это правда, — если бы ваши друзья не блистали при дворе, а томились в Бастилии, народ не разрушил бы ее, а укрепил.

— О! — воскликнула королева, не в силах сдержать порыв ярости.

— Что бы вы ни говорили, я все равно прав, — спокойно произнес Людовик XVI.

— Ваш возлюбленный народ! Что ж, он надолго лишится повода ненавидеть моих друзей, ибо они удаляются в изгнание.

— Они уезжают?! — вскричал король.

— Да, они уезжают.

— Полиньяк и его дамы?

— Да.

— Тем лучше, — воскликнул король, — тем лучше! Слава Богу!

— Как тем лучше? Как слава Богу? И вам не жаль?