Собрание сочинений в 50 томах. Том 21. Анж Питу

Зрелище было довольно забавное — три человека держали в кабинете Жильбера тайный совет, сидя перед столом, заваленным письмами, бумагами, свежеотпечатанными брошюрами и газетами, в четырех шагах от двери, которую тщетно осаждали просители и жалобщики, чей натиск сдерживал подслеповатый однорукий старик-служитель.

— Я слушаю, — сказал Бийо, — объясните, метр Жильбер. Почему все это плохо кончится?

— Так вот, знаете ли вы, дружище, чем я сейчас занимаюсь?

— Вы пишете какие-то строчки.

— А что значат эти строчки, Бийо?

— Как я могу это угадать, ведь читать-то я не умею.

Питу робко поднял голову и бросил взгляд в бумагу, лежавшую перед доктором.

— Здесь цифры, — сказал он.

— Да, здесь цифры. Так вот, в этих цифрах разом и разорение и спасение Франции.

— Смотри-ка! — удивился Бийо.

— Смотри-ка, смотри-ка! — повторил Питу.

— Завтра эти цифры напечатают, — продолжал доктор, — они проникнут в королевский дворец, в замок знатного сеньора, в хижину бедняка и потребуют с каждого четверть его дохода.

— Как это? — не понял Бийо.

— Бедная тетушка Анжелика, — пробормотал Питу, — какую она скорчит рожу!

— А как вы думаете, милейший? — продолжал Жильбер. — Как совершать революции, мы тут как тут! А теперь приходится за это платить.

— Ну что ж, — стоически отозвался Бийо. — Ну что ж, будем платить.

— Черт побери! — произнес Жильбер. — Вы человек убежденный, и ваш ответ меня нисколько не удивляет; а вот те, что не убеждены…

— Те, что не убеждены?

— Да, как поступят они?

— Они будут против, — твердо сказал Бийо, и было ясно, что, если бы у него стали требовать четвертую часть дохода на нечто противное его убеждениям, он стал бы отбиваться руками и ногами.

— Выходит, борьба, — произнес Жильбер.

— Но большинство… — начал Бийо.

— Договаривайте, мой друг.

— Большинство на то и большинство, чтобы навязать свою волю.

— Значит, притеснение.

Бийо посмотрел на Жильбера сначала с сомнением, затем глаза его засветились пониманием.

— Погодите, Бийо! Я знаю, что вы мне скажете. У дворян и духовенства есть все, не правда ли?

— Это верно, — согласился Бийо. — Поэтому монастыри…

— Монастыри?

— Монастыри благоденствуют.

— Notum certumque[27], — проворчал Питу.

— Налоги, которые платят дворяне, не сравнить с нашими. Я, фермер, один плачу вдвое, если не втрое больше, чем мои соседи братья де Шарни, у которых на троих приходится более двухсот тысяч ливров ренты.

— Вы что, — продолжал Жильбер, — не согласны с тем, что дворяне и священники такие же французы, как и вы?

Питу насторожился: патриотизм в то время измерялся крепостью локтей на Гревской площади, и слова Жильбера звучали ересью.

— Вы никак не желаете признавать, друг мой, что все эти дворяне и священники, что все берут и ничего не дают, такие же патриоты, как и вы?

— Я этого не признаю.

— Вы заблуждаетесь, дорогой мой, вы заблуждаетесь. Они еще большие патриоты, и скоро я вам это докажу.

— Вот еще! — произнес Бийо. — Я с этим не согласен.

— Из-за привилегий, не так ли?

— Черт подери!

— Погодите.

— Я жду.

— Заверяю вас, Бийо, что через три дня самым привилегированным человеком во Франции станет тот, у кого ничего нет.

— Значит, это буду я, — серьезно сказал Питу.

— Ты так ты.

— Как это? — спросил фермер.

— Послушайте, Бийо: этих дворян и священников, которых вы обвиняете в себялюбии, начинает охватывать патриотическая лихорадка, и она захлестнет всю Францию. Пока мы с вами тут беседуем, они собираются вместе, как бараны у обрыва, и раздумывают; самый храбрый прыгнет первым, это будет послезавтра, завтра, может быть, даже сегодня вечером, а за ним прыгнут остальные.

— Что это значит, господин Жильбер?

— Это значит, что феодальные сеньоры откажутся от своих преимуществ и возвратят то, что взяли у своих крестьян, землевладельцы перестанут взимать арендную плату и подати, а дворяне, имеющие голубятни, выпустят своих голубей.

— Вы что же думаете, — закричал изумленный Питу, — они сами все это отдадут?

— Но ведь это и есть свобода во всем своем великолепии! — воскликнул просветленный Бийо.

— Прекрасно! И что мы будем делать, когда станем свободны?

— Проклятье! — произнес Бийо в некотором замешательстве. — Что мы будем делать? Там видно будет.

— Вот оно, последнее слово! — воскликнул Жильбер. — Там будет видно.

Он вскочил и несколько мгновений с мрачным видом расхаживал по комнате, потом подошел к Бийо и взял его мозолистую руку, глядя на него с суровостью и едва ли не с угрозой.

— Да, — сказал он, — там видно будет. Да, там нам будет видно. Все мы увидим, ты и я, я и ты, я и он. Вот откуда во мне хладнокровие, которое так тебя удивило.

— Вы меня пугаете! Единство народа, люди, обнимающие друг друга, объединяющие свои усилия в борьбе за всеобщее процветание, — все это приводит вас в дурное расположение духа, господин Жильбер?

Тот пожал плечами.

— Но тогда, — продолжал Бийо, ибо теперь пришел его черед спрашивать, — какого же вы мнения о самом себе, если сегодня, когда вы, дав свободу Новому Свету, приготовили Старый Свет к переменам, вас терзают сомнения?