Собрание сочинений в 6 томах. Том 4

Наш роман с Мартой почти кончился и уже не мог вознаградить меня за страх и скуку. Телефон не работал: аппарат стоял на моем письменном столе реликвией лучших времен. После введения комендантского часа встречаться по вечерам нам стало невозможно, а днем всегда был Анхел. И вот я решил, что убегаю и от любви и от политики, когда после десятичасового ожидания мне дали наконец выездную визу в полиции, где было не продохнуть от тяжелого запаха мочи, а из тюремных камер то и дело выходили полицейские с довольными улыбками на физиономиях. Помню священника в белой сутане, который сидел там весь день и читал свой бревиарий, и его каменную позу, говорившую о невозмутимом долготерпении. Священника так и не вызвали. На стене цвета сырой печенки над самой его головой были пришпилены снимки мертвого отступника Барбо и других мятежников, которых месяц назад перебили из пулемета в хижине на окраине столицы. Когда полицейский чин наконец-то выдал мне визу, швырнув ее на стойку, точно огрызок хлеба нищему, священнику сказали, что помещение на ночь закрывается. На следующий день он, наверно, опять приходил. Не все ли ему было равно, где читать бревиарий — что здесь, что в другом месте, ведь из транзитных никто не решался заговорить с ним, поскольку архиепископ был в изгнании, а президента отлучили от церкви.

Какой прекрасный город приходится покидать, подумал я, увидев его сверху сквозь вольный, прозрачный воздух, когда самолет лег на одно крыло, уходя от грозовых разрядов, постоянно бушующих над Кенскоффом. Порт казался совсем крохотным по сравнению с изборожденной складками пустыней, которая расстилалась вдали, и высушенной зноем, необитаемой горной цепью, тянущейся в дымке к Кап-Аитьену, к доминиканской границе, и похожей на переломленный хребет допотопного чудовища, отрытый ^{35} в глинистой почве. Найду какого-нибудь смельчака, пообещал я себе, пусть покупает мой отель, и у меня больше не будет никакой обузы, как в тот день, когда я приехал в Петьонвиль и застал мать распростертой на огромной бордельной кровати. Я был счастлив, что уезжаю, я шептал это черной горе, разворачивающейся внизу, я говорил это своей улыбкой, адресованной стройной американской стюардессе, которая подала мне стакан виски с содовой, и пилоту, который вышел сказать, где мы летим.

Прошел месяц, прежде чем я с тоской открыл однажды утром глаза в гостиничном номере с кондиционированным воздухом на 44-й улице в Нью-Йорке и вспомнил, что видел во сне переплетение рук и ног в машине марки «пежо» и статую, уставившуюся на океан. И тогда я понял, что рано или поздно вернусь туда — вернусь, когда мое упрямство иссякнет, планы относительно продажи отеля рухнут и когда мне покажется, что сухую корку глодать, дрожа от страха, лучше, чем вовсе голодать.

Глава четвертая

1

Доктор Мажио долго стоял, склонившись над телом бывшего министра. В тени, поверх луча моего фонарика, он был похож на колдуна, изгоняющего смерть. Я не решался прервать этот ритуал, но меня беспокоило, как бы Смиты не проснулись в своем башенном номере, и я все-таки заговорил, нарушив его раздумья:

— Самоубийство есть самоубийство, ничего другого они не докажут.

— Они смогут доказать все, что угодно, — ответил доктор Мажио. — Не обольщайтесь на этот счет. — Он стал опоражнивать левый карман министра, оказавшийся сверху. — Этот человек был лучше многих из них, — сказал он и, точно банковский клерк, проверяющий, нет ли в пачке фальшивых банкнотов, стал внимательно разглядывать каждую бумажку, близко поднося ее к глазам, к толстым выпуклым стеклам очков, которые служили ему только для чтения. — Мы с ним проходили вместе курс анатомии в Париже. Но в те дни даже Папа Док был вполне порядочным человеком. Я помню Дювалье во время эпидемии тифа в двадцатых годах…

— Что вы отыскиваете?

— Смотрю, нет ли тут чего-нибудь, что может связать его с вами. Этому острову очень кстати католическая молитва: «Дьявол, аки лев рыкающий, иский, кого поглотити ему».

— Вас он еще не поглотил.

— Дайте срок. — Записную книжку министра он спрятал к себе в карман. — Сейчас нам некогда этим заниматься. — Потом перевернул тело навзничь. Сдвинуть его было трудно даже доктору Мажио. — Я рад, что ваша матушка умерла вовремя. На ее долю и так много всего пришлось. Одного Гитлера хватит на человеческую жизнь. — Мы говорили шепотом, чтобы не разбудить Смитов. — Кроличья лапка, — сказал он. — Приносит счастье. — И сунул ее обратно. — А дальше что-то тяжелое. — Он держал в руке мое медное пресс-папье в виде гробика с буквами «R.I.P.». — Вот не знал, что у него было чувство юмора.

— Это моя вещь. Он, наверно, взял ее у меня в кабинете.

— Поставьте ее на то же место.

— Послать Жозефа за полицией?

— Нет, нет. Здесь тело нельзя оставлять.

— Это самоубийство. Не могут же они взвалить вину на меня.

— Ваша вина будет в том, что он прятался у вас в доме.

— Но почему у меня? Я его не знал. Встретился с ним как-то на одном приеме, вот и все.