Собрание сочинений в 8 томах. Том 2. Воспоминания о деле Веры Засулич

Я провел весь вечер в безусловном одиночестве. Мысль работала неустанно, перебирая все условия и комбинации, вытекавшие из предположения о Ыос’е, если бы он осуществился, и я все более убеждался в том, что это оказалось бы на практике покушением на негодный объект с негодными средствами. Но во всяком случае la lempete sous le crane во мне не улеглась и после краткого тревожного сна подняла меня в час ночи на ноги с сильнейшим сердечным припадком. К этому физическому страданию присоединилась и нравственная боль от сознания полного одиночества в такие минуты, когда так нужны ласковый взгляд и ободрительное пожатие любящей руки. В невыразимой и беспомощной тоске бродил я по комнатам и выходил на балкон. На улице было совершенно светло, и как бы в довершение ужасных известий о солдатских и матросских бунтах, указывающих на разложение внешней мощи России, мне пришлось быть свидетелем возмутительных сцен бесстыдного животного проявления необузданного разврата на главной улице столицы, если не среди бела дня, то среди белой ночи. Роковое и малодушное сомнение: «А быть может что-нибудь и можно бы сделать?» — снова клевало, как коршун, мое сердце, и в таком настроении я поехал рано утром к Гейдену узнать, чем окончилось бывшее у них накануне вечером программное совещание со Столыпиным. Мы провели два часа, приведшие меня к окончательному убеждению, что вся затея, доставившая мне столько страданий, была зданием, построенным на песке, легкомысленно, поспешно и с явными недоразумениями. Прежде всего оказалось, что Виноградов — будущий министр народного просвещения — согласен идти в кабинет лишь при условии участия в нем Шипова, Шипов же не допускает участия Гучкова, а Столыпин отказался принять программу Шипова, уехавшего затем из Петербурга и, очевидно, сохраняющего себя для более далеких времен. Таким образом, вся первоначальная комбинация имен распалась-Затем, в вечернем заседании накануне Столыпин объявил Гучкову и Львову о приглашении их государем в Петергоф, явственно проведя черту между ними и Гейденом, дав понять последнему, что он его не считает необходимым членом кабинета, так как признает необходимымудержать Шванебаха. При этом, давая инструкции едущим к государю, он высказал им, что не только о парламентском режиме не может быть и речи, но и что нынешний образ правления вовсе не конституционный, а лишь представительный, причем министерство не должно руководить государем в пределах программы, а должно явиться исполнителем высочайшей воли в принятых государем пунктах программы. Поэтому с государем напрасно говорить об отмене смертной казни: он не пойдет ни на какие доводы в этом отношении, покуда сам не признает своевременным отменить это наказание. Точно так же он предупредил едущих в Петергоф, что им следует иметь в виду глубокое знакомство государя с литературой еврейского вопроса, каковое вызвало у государя твердую решимость ни в чем не поступаться правами и выгодами русского народа в пользу евреев, причем ему особенно нежелательно расширение допуска евреев в учебные заведения; вообще же им следует не упускать из виду, что они имеют дело не исключительно с ним, председателем Совета, но и с монархом, условия ограничения власти которого могут и должны исходить исключительно от его воли. При этом, говоря о министерстве юстиции, Столыпин упомянул о том, что накануне государь ему чрезвычайно хвалил Щегловитова, бывшего у него в тот день с докладом, и ссылался на то, что Щегловитов ему нравится ясностью, вразумительностью и точностью своих докладов, так что ему очень не хотелось бы расставаться с этим министром. «Что скажет государь Гучкову и Львову, — говорил мне Гейден, — я не знаю, но во всяком случае свою роль я считаю конченной и сегодня же вечером уезжаю в Глубокое; очевидно, меня Столыпин боится и не хочет, и я прошу тебя простить нас за причиненные тебе тревоги и волнения; ввиду заявлений председателя совета министров, мы все, войдя в состав министерства, конечно, пробыли бы не более недели и, разойдясь принципиально со Столыпиным и государем, должны были бы выйти в отставку, а отставка при таких условиях дала бы толчок, окончательно развязав руки крайним партиям, к вооруженному восстанию, поддержанному и частью войска. Столыпин неоднократно во время нашей беседы заявлял нам о полноте своей власти и о том, что он хозяин положения. При таком взгляде идти в министерство значит прямо идти на столкновение и все его последствия для страны. По-видимому, и сам государь по-прежнему стоит на почве добрых пожеланий, не отдавая себе ясного отчета в положении России и едва ли даже сознавая, с кем ему придется иметь дело из состава нового министерства, так, например, Столыпин сказал нам, что, когда он говорил о тебе с государем, последний сказал ему: «Да! Да! Как же, я ведь Кони знаю: он написал прекрасную статью о Горбунове». Это напоминает мне, как в прошлом году при представлении ему летом депутации с Трубецким во главе, умолявшим его вступить на конституционный путь, он сказал мне: «Вы, кажется, состоите председателем какого-то общества?» — «Да, в. в., — вольно-экономического, которое ныне, к сожалению, закрыто правительством». — «Вы. кроме того, предводитель дворянства?» — «Да, в. в., в Опочке Псковской губернии». — «Вы были там, когда я приезжал на маневры?» — «Нет, в. в., я был за границей» и т. д. Не надо забывать, что я и Львов, а также Гучков должны предстать перед нашими избирателями и отдать им отчет в наших действиях как министры, а для этого необходимо полное отсутствие недоразумений, недомолвок и неясностей в отношениях между государем, Столыпиным и нами. Твое упорство в сущности принесло всем нам пользу: благодаря ему выяснилась нравственная невозможность составить кабинет из деятелей обновления. Я еду в Глубокое и зову тебя туда поправлять расстроенное нами здоровье. Я уже заявил о своем отъезде корреспонденту одной из газет…»