Собрание сочинений в двух томах. Том I

80. ПарН, с. 35–39. В (1930, кн. 41, с. 170–172) под назв. «Воспоминание». В ПарНэЕК, в котором рукой Кнута проставлена дата и место написания поэмы: 22 сент. 1929 Савойя-Париж, двустишие «Шла кучка манекацевских евреев, Зеленовато-желтых и глазастых» заменено стихом: «Шли — кучкою — глазастые евреи», — в таком виде, без грамматического выделения слова «кучкою», это место сохранено в ИС, где поэма озаглавлена «Кишиневские похороны» и по-иному делится на строфы. Включена в Я (с. 109–112) без названия; в экземпляре Я, подаренном Е. Киршнер, Кнут озаглавил текст — «Воспоминание».

Одно из самых известных произведений поэта, чья подлинная художественная сила была в одночасье и единогласно признана эмигрантской литературной критикой. В рецензии на ПарН Бицилли-Ч (с. 257) писал: «В „Пар<ижских> ноч<ах>“ есть одно стихотворение, сразу же обратившее на себя внимание, бесспорно и совершенно прекрасное — „Я помню тусклый кишиневский вечер“… Названное стихотворение Кнута несомненная эстетическая реальность, существующая с необходимостью… Эта „реальность“, „подлинность“ стихотворения Кнута засвидетельствована его редкой строгостью, серьезностью, убедительностью тона, — так что мы воспринимаем его как Individuum…» Философ Г. Федотов назвал его «подлинно прекрасным откровением русско-еврейской музы» (Г. Федотов. О парижской поэзии. IN: Ковчег: Сб. русской зарубежной литературы. Нью-Йорк, 1942, с. 198) (за несколько лет до выхода указанной статьи Г. П. Федотов процитировал заключительное кнутовское двустишие в своем выступлении на митинге «Россия и еврейство», состоявшемся в Париже 14 февраля 1933 г. По сообщению обозревателя Р Н. Сорина, он сказал: «Две родины у русского еврейства — Палестина и Россия. Говоря словами русско-еврейского поэта, есть какой-то особенный „русско-еврейский воздух“ и „блажен, кто им когда-либо дышал“», Р, 1933, № 8, 19 февраля, с. З). Приведя стихи об «особенном, еврейско-русском воздухе», Бахрах-Н отмечал, что «с этим климатом связан он <Кнут> нерасторжимо, и даже, когда читаешь его порой щемящие и пронзительные строки о Париже, невольно возвращаешься к местам, где он провел свое детство. Как горб за спиной, этот „особенный воздух“ он неизменно носит за собой» (с.216). «…Лучшее свое стихотворение он <Кнут> посвятил Кишиневу, еврейскому, но и русскому, с воспоминаниями о молодом изгнаннике — Пушкине, который там задумал «Евгения Онегина». Потрясает его описание еврейских похорон, и многие запомнили две строки этих очень удавшихся белых стихов:

Особенный, еврейско-русский воздух,
Блажен, кто им когда-либо дышал», —

вторил общему хору Ю. Иваск (Юрий Иваск. Поэзия «старой» эмиграции. IN: Русская литература в эмиграции. Питтсбург, 1972, с. 60).

Образ «еврейско-русского воздуха» необыкновенно точно соответствовал мироощущению русского еврейства, вольно или невольно оказавшегося на чужбине, — в этом коренился эффект его широкого и благодарного принятия и распространения, см., напр., в одной из редакционных статей Р (1932, № 16–17, 21 апр., с. 2): «Русское еврейство ранее и сильнее других частей еврейства сознало и выразило свое чувство внутренней свободы. Быть может, этим мы в значительной степени обязаны воздействиям того особенного „русско-еврейского воздуха“, который благословил в прекрасном произведении поэт Довид Кнут», ср. в очерке Г. Иванова «По Европе на автомобиле» (1933–1934): «Я вспомнил, как за несколько дней до объявления войны я так же гулял в субботний день в таком же еврейско-литовском городке Лиде. Ничего не переменилось с тех пор. И тот же прозрачный серо-синий с розоватым отливом воздух обнимает все это.

‘Особенный еврейско-русский воздух’» (Г. В. Иванов. Собр. соч. В 3 т. Т. 2. М., 1993, с. 329).