Собрание сочинений в двух томах. Том I

Инзовская горка — район в Кишиневе, где находился дом наместника Бессарабии генерала Ивана Никитовича Инзова (1768–1845); в этом доме, примерно с марта 1821 по апрель-май 1822 гг., жил А. Пушкин в бытность его кишиневской ссылки. «Шла кучка мане-кацовских евреев…» — Мане (Иммануэль) Лазаревич (Лейзерович) Мане-Кац (Манэ-Катц, 1894–1962) — живописец и скульптор, в творчестве которого центральное место занимала еврейская тематика (в том числе образы, связанные с Палестиной и Израилем, где он жил и имел мастерскую); родился на Украине, в Кременчуге, первый раз приехал в Париж учиться живописи в 1913 г., в начале первой мировой войны вернулся в Россию, но после революции, в 1921 г., окончательно ее оставил и поселился в Париже (более подробно см. в работе: Любовь Лотт. Мане-Кац, художник из Кременчуга. IN: ЕКРЗ. Т. II, с. 465–480). «Шел сложный запах…» — Ср. с тем же словосочетанием в АП (гл. З «В пути»): «Стоял сложный смешанный запах…». «…рышкановских собак» — Рышкановка — один из районов в Кишиневе, существовавший еще во времена Пушкина (тогда он назывался Булгарией, по имени основного населения, селившегося там).

81. ПарН, с. 40–43. В Ч под назв. «Бутылка в океане» (1930, № 2/3, с. 19–21) и видоизмененным заключительным стихом: «Непоправимого жизнекрушенья». В ИС (с. 111–114) под назв. «Слова» с незначительными исправлениями: вместо «бессмысленность и ложь» — «бессмыслица и ложь» и более четко выстроенной строчкой: «Она ко мне прийти еще могла б». Как это видно из ПарНэЕК, планируемая перестановка слов в предпоследнем стихе (Кнут пометил цифрами следующий их порядок: 1 — «страшный», 2 — «гулкий», 3 — «вдохновенный») в ИС не осуществлена. Критик Савельев в уже упоминавшемся выше отзыве на ПарН писал: «Два больших последних произведения Кнута („Я помню тусклый кишиневский вечер…“ и „Уже давно я не писал стихов…“) написаны белыми стихами и настолько „опрощены“, что приближаются к грубоватой повествовательной прозе. Но в целомудренной непосредственности образов, в почти газетной точности описания каким-то чудом разлито крепкое и пьянящее вино беспримесной поэзии». Приведя первую строфу (без заглавной строчки), Ходасевич пишет: «Это признание, высказанное с такою грустью, представляется мне самым благоприятным залогом для будущей кнутовской поэзии. Веселая легкость стихописания сменяется у него каменной трудностью — и этому надо радоваться. Причина тут вовсе не в том, что Кнут стареет человечески, а в том, что он становится старше поэтически». К традиционному поэтическому образу бутылки в море (океане) в тесном временном соседстве с Кнутом обращался Б. Поплавский (стихотворение «Рукопись, найденная в бутылке», сб. «Флаги», 1931).

НАСУЩНАЯ ЛЮБОВЬ

Ожидания критиков, что в следующем своем сборнике Кнут разовьет художественный успех, выпавший на долю ПарН, оказались, по их общему утверждению, напрасными. «„Насущная любовь“, новая книга Д. Кнута, — отмечал В. Ходасевич, — к несчастию, есть новый шаг назад. Какой-то злой рок толкает его на путь угрюмого, но не содержательного глубокомыслия. Самые простые вещи Кнут высказывает с такою серьезностью и порой с такими топорными эффектами, что сил нет. В довершение беды в его стихах в большей степени, чем бывало прежде, появились перепевы из других авторов» (Владислав Ходасевич. Двадцать два. IN: В, 1938, 10 июня).

Разочарованный Терапиано-К, утверждая за Кнутом титул одного «из самых одаренных поэтов эмиграции», в то же время писал о НЛ как о срыве после ПарН: «Самое же главное в том, что Кнут как-то расслабился и расшатался, сузил свою тему — порой до частного, лишь ему интересного случая („разошлись, как разлюбившие друг друга люди“), и, по сравнению с прежними его стихами („Еврейские похороны“, „Бутылка в океане“ т. д.), лирическое напряжение „Насущной любви“ слабеет» (с. 172). Впрочем, замечал далее критик, «никакой срыв, никакое заблуждение не могут отнять у Кнута то, что у него есть — его искренность, его собственный голос, его музыку и способность к живому чувству. Многие стихи в „Насущной любви“ остаются кнутовскими стихами; в самых неудачных, наряду с тяжелыми срывами, есть прекрасные строфы или строки. Я совсем не склонен, как сделали некоторые критики, переоценивать значение неудачи ‘Насущной любви’» (с. 173). Позднее он же, в самом общем виде, очертил эмоционально-тематическое содержание книги: «В „Насущной любви“ с особой ясностью выступает тема об отношении человека к человеку, о братстве, о необходимости совместных усилий людей для того, чтобы улучшить жизнь. Жестокость, особенно в отношении слабых, сухость и черствость горожан, грубость черни — вызывают у Кнута отталкивание и отвращение» (Терапиано-О, с. 93).