Собрание сочинений в двух томах; Том второй: Проза

— Это, Игнатий Тихонович, — терпеливо стала объяснять Вика, — часть бесконечной картины, которую я буду писать всю жизнь…

— Дневник чувств?

Издевки в голосе Шабашникова никто не слышал, но, зная Игнатия, я понял: скандал неминуем. Мэтр под градусом. Вика ему не показалась и весь дом — тоже. Мне нужно протиснуться к телефонному справочнику и рвать отсюда, пока они не наговорили друг другу лишнего. Но чертову книгу отделяли от меня два молодых человека и четыре девицы. И еще трое (те, что прежде сидели в кабинете) прошли в мастерскую и разместились кто где: Викин супруг забился в угол, девица в шортах села на пол, а та, что в короткой юбке, плюхнулась прямо на телефонный справочник.
«Пропади он пропадом!» — подумал я и хотел исчезнуть, но Боб схватил меня и зашептал:

— Интересно, дорогой, говорит. Дневник, понимаешь, чувств. А?!

— Нет, это не дневник, — нахмурилась Вика. — Это бесконечность быстро текущего времени. Когда я умру, все мои работы сложатся вместе и станут живописной лентой нашей эпохи и одновременно непрерывным открытием личности художника. Я туманно?..

— Нет, нет. Очень любопытственно… — медленно ощеривался Игнатий, забывая о челюсти.

— А тебе как? — спросил меня Боб.

— Думать надо.

— Игнатий Тихонович, дорогой, Вика прошла сложный путь. От обычного реализма, понимаешь, к реализму духа. Правильно говорю?

— Папа!.. — смутилась дочка.

— Не скромничай, девочка. Вы заметили, Игнатий Тихонович, в моем кабинете ее работы?

— Как же, как же, — забасил Шабашников, который, по-моему, кроме девиц и рюмок, ничего там не разглядел. — Жить спешит, чувствовать торопится. Как же, как же… Похвально!

Мэтр изображал этакого академика за семьдесят. Зная его как облупленного, я понял, что через пять минут накроется моя дача… Игнатию только бы поработать басом, а что мне жить негде, ему плевать.

— Не слушай его, Вика. И меня тоже, — выдавил я, краснея. — Мы не поймем.

— Как не поймем? — округло спросил Игнатий. Получилась голосовая «восьмерка».

— А вот как… Мы с тобой — кроты. Все роем, роем, авось до чего доберемся, но сослепу чужого не видим.

— Правильно говоришь, — обрадовался Боб. — О себе правильно. А Игнатия Тихоновича не трогай. Он — орел.

— Папа…

— Да, милая девушка, мы кроты… Я и мой ученик, что давно превзошел учителя. Дай, Рыжикан, тебя поцелую!

— Да ну тебя! — Мне не нравился этот балаган. Никому он тут не нравился.

— Так, милая девушка… Значит, мечтаете в два прыжка преодолеть пропасть? А мы — ползком, ползком…

— Зачем вы так?.. — огорчился Боб.

— А затем, дорогой хозяюшко, что иначе нельзя. Я рутинер, старовер, как хотите обзывайте, не обижусь. Я любую живопись приму. Хоть земную, хоть небесную. Хоть задом наперед, хоть передом назад. Искусство, как постель, дело тайное. Но вот одного, девушка, не уразумею. Вы выставили на наше обозрение дюжины три работ. Вы честная душа — по глазам вижу. Других не обманете. А вот — себя?.. Не буду разбирать ваши шедевры. Темпера как темпера. Ужасы? Бог с ними, пусть ужасы. Вон там, слева, помесь ишака и слона. Хорошо, пусть помесь. Мне все равно. Может, вам такой симбиоз приснился. Может, это ваши ночные кошмары. Прекрасно. Если кошмары, я вас благословляю.

— Нет, это не сны и не дневник чувств. Это другое, — обиделась Вика.

— Ах, другое, — хищно усмехнулся Игнатий. — Раз другое, то разберемся по-другому. В кабинете вашего родителя висят обычные работы. Ваше поясное изображение… (Оказывается, разглядел!) Портрет как портрет. Эпатировать так эпатировать. Вы взрослая женщина. Очевидно, еще и теоретик?..

— Очень образованна, очень, — подтвердил Боб.

— Вот-вот… А я больше в темперамент верю. Ваше полуню — обычная живопись. Ошибки, достоинства — все есть. Как говаривала Ахматова, моча в норме. Но вам не понравилась ваша старая манера. Она неброская, вам хотелось что-то вывернуть… Но, к сожалению, вы опередили себя. Недоразвившись, заторопились. Работали мозгой, а не нутром. Не торопитесь! Живопись — дело долгое. Приходить в отчаяние не стоит и эпатировать — тоже.

— Вы предлагаете Вике в наше апокалиптическое время работать по старинке?! — не выдержал ее самонадеянный муж и даже высунулся из своего угла.