Собрание сочинений в двух томах; Том второй: Проза

— Молодость! Что с них возьмешь. Точно ведь торопятся и, понимаешь… спешат чувствовать. Молодежь. Не поджаривали их, — вздохнул Боб.

— Согласен, хозяюшко. Раз-два и в дамки — всегда заманчиво. Но мир вечно летел в тартарары, и всегда казалось: конец света — послезавтра. И когда Рембрандт мучился, так было, и когда ваша дочь глядела на себя в зеркало — тоже. Художнику всегда плохо. Но вот непонятно, милая девушка, почему, когда вы глядели в зеркало, в мире был относительный порядок, а через год или сколько там — все полетело в тартарары?..

— Она еще не понимала!.. Она была в плену старых догм! — заступился за Вику супруг.

— И старых эмоций?

— И эмоций тоже…

— Вот и нехорошо, юноша. Эмоции должны быть новыми. Старые эмоции суть рассудочность, а рассудочность для живописи — смерть.

— Вы полагаете? — вспыхнула Вика.

— Уверен. Прежде вы себе доверяли. Впрыскивали холстам дозу эпатажа, но доверяли. Понимали, что перед вами долгий путь и он много выпьет крови. А если так… — Шабашников махнул рукой и хотел отвернуться. Но некуда было. Всюду торчали застекленные ужасы.

— Значит, отрицаете?! — вскрикнул супруг.

— Зачем? Сама открестится. Поймет, что прыгнула не туда. Иначе чем «прыг-скок» это не назовешь. Другой разговор, если бы с этих ужасов начинала! Или если бы это малевал человек, впервые схвативший кисть.

— Но, Игнатий Тихонович, дорогой! Ведь Вика мастер… — не выдержал глава дома.

— Мастер-то мастер, но я бы предпочел подмастерье или еще лучше Ваньку Жукова с его «на деревню дедушке». «На деревню» — это искусство, ибо не ведает, что творит. Прет из него, вот и пишет без адреса. А если не прет, то и браться незачем. Так, Рыжикан? — Проклятый мэтр снова обнял меня.

— Вроде бы, — потупился я.

— А это, — Игнатий обвел рукой стулья и стены, — придумано. Это подслушанный или подсмотренный ужас. Ужас напрокат. А все, что напрокат, рано или поздно придется вернуть. Принесите вина, хозяюшко, а то я разошелся…

— Принеси, — помрачнел Боб.

Я с радостью выскочил из мастерской.

4

Когда через пять минут, хлобыстнув три рюмки, я воротился с подносом, скандал вызрел, как нарыв под синей лампой.

— Живопись мертва! — кричал юный супруг. — Живописи нет. Пикассо умер. Шагалу под девяносто. В расцвете один Дали, и Вика идет за Дали!

— Гарик, Вика самостоятельная! — цыкнул Боб.

— Конечно. Идти за Дали — не значит подражать. У Вики свой путь. А вы зовете ее в старое болото.

— Лучше скажите — на кладбище… — усмехнулся Игнатий.

— В крематорий! — крикнула девица в шортах.

— Молодость, а?! — вздохнул хозяин.

Пора было вмешиваться, но чертова дача кляпом заткнула мне глотку. Толкнув девицу в шортах, я протиснулся к подоконнику. Но пришлось еще сдвигать ее подругу.

— Ты что, обниматься, дорогой, пришел? — рассердился Боб. — Тут искусство, понимаешь, а он — обниматься…

Девица брезгливо поежилась и хотела меня отпихнуть, но я успел вытащить из-под нее справочник.

— Ну, куда уткнулся? — сказал Шабашников. — Учителя бьют, а он в кусты…

— Никто вас не трогает. Это все отец… Я тебе говорила, папа, что Игнатию Тихоновичу моя живопись чужда.

— Передовое им чуждо, — изрекла девица в шортах.

— Бьют меня, Рыжикан, — улыбнулся мэтр, и улыбка тут же отклеилась от его лица, как афиша от тумбы. — Слышали анекдот? Рабинович стал членом суда. «Ах, членом сюда, членом — туда, детей все равно не будет».

На минуту стало тихо.

— Так вот… — Игнатий чувствовал, что перебрал, но уже не мог притормозить, словно гнал на своей «Волге» по обледенелому шоссе. — Кто был талантливым реалистом, тот и абстракцию напишет, и в сюре не пропадет.

— Это хамство! — Девица в шортах даже поднялась с пола. — Вы захватили МОСХ и травите молодых. Вы сами — бездарь!

— Девушка, вы слишком очаровательны для разногласий, — усмехнулся Игнатий.

— А вы пошляк! — Девица снова плюхнулась на пол.

— Игнатий Тихонович! Дорогой! Ну, вспылили. Так ведь молодость, понимаешь, — засуетился Боб. — Мы вас пригласили как мэтра…

— Папа, не лебези…

— Вы меня позвали… Зачем вы меня позвали?! — Шабашников принял позу провинциального трагика, играющего в подпитии Несчастливцева. — Я — рутинер. Верю, если внутри кипит, то и на полотне чего-нибудь сварится. А этого, без огня… — он шикарным жестом обвел стулья и стены, — не приемлю… Пошли, Рыжикан.

Я оторвался от номеров гостиниц. Их было до чертовой матери и даже больше.

— Нахамили и убегаете! — фыркнула девица в шортах. И тут Игнатий задекламировал:

— Жизнь показала, что черты Леопардовой прозорливости, — каждое слово чеканил! — в высокой степени свойственны сему дому и лично Виктории…