Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

Все чтение в доме под строгим контролем. Нередко, заметив какой-нибудь, часто очень невинный, роман, раскрыв наугад, отец пробежит страницу, и тут же выносится приговор: «Нет, этому в доме не место!» И тут же роман улетает в горящую печь (ведь бросишь в окошко — поднимут, опять принесут). Это делалось молча, весьма методически, и владельцу злополучной книжонки одно оставалось — молчать. Так истребляется все, что носит печать антирелигиозности, порнографии — в самом широком понимании, а также и просто бездарно-бульварное чтиво. Труднее с классиками и серьезными писателями. Здесь действует не истребление, а только запрет или совет не читать, понимаемый всеми, не без основания, как тот же запрет. Вере двадцать три года, но она, разумеется, не прочитала ни «Анны Карениной», ни «Мадам Бовари», о романах Золя не может быть даже и речи; их, пожалуй, и мама не станет читать. «Грязь одна, воображение пачкать не стоит…» Особенно строго поставлено дело с детскими книгами. «Том Сойер», укрытый в комплекте журнала «Задушевное слово», и тот отнесен на чердак. Причина: урок тети Полли о Ветхом Завете, где Твен «позволяет себе» улыбаться над тем, что улыбкам и разным насмешкам в нашем доме не подлежит.

Несмотря на строгий надзор, ко мне отовсюду стекаются детские книги. Я жадно их поглощаю.

«Ну-ка, что это? — Рука отца протягивается сзади и берет у меня раскрытую книгу. — Так, так, прекрасно… Ты возьми пока что-нибудь лучше другое… Надо же было смотреть! Безобразие! Вот чем пичкают нынче детей…» Книжечка Сетон-Томпсона. На глаза ему попалась кровопролитная сцена: собаки или волки грызутся, шерсть летит во все стороны клочьями, а остальные члены стаи сидят кружком, ожидая, когда настанет пора прикончить побежденного. Сцена написана ярко и талантливо, но тем хуже, тем сильнее негодование отца: «Что может вынести из подобного чтения ребенок?» Ребенок, конечно, смиренно молчит и тянется за новою книгой.

По утрам, после чая, папа сам читает мне вслух. Так прочитаны сцены охоты Левина из «Анны Карениной» и охоты же из «Войны и мира». Впрочем, великого однофамильца у нас недолюбливают. И, прочтя две-три начальные главы из «Детства и отрочества», он пропускает главы о юродивом Грише, а там и еще что-то, и чтение скоро прекращается. «Хорошо у него, к сожалению, очень немногое», — поясняет отец, закрывая книгу. Зато «Капитанская дочка» прочитана вся целиком. Из Гоголя прочитаны «Ночь перед Рождеством» и почему-то… «Женитьба». Читает отец прекрасно; каждой реплике он особой интонацией умеет придать наибольшую выразительность. В его чтении все оживает: я слышу хруст снега, залитого лунным светом подле украинских хат, слежу за полетами на метле ведьмы Солохи и за поездкой Вакулы на Черте в столицу и верю всему точно так же, как верю доныне.

Весь дом я себе населяю какими-то очень понятными призраками. Есть они и в саду. Об этом знает и папа. Недавно я начал писать драматическую фантасмагорию; в ней действуют духи различных сил природы, подвластные солнцу, рождаемые туманами; они бродят в предутреннем тумане в полях на Слободской дороге, и эхо от их переклички звучно отражают стены большого сенного амбара… Я жадно ловлю рассказы о вещих снах и предчувствиях, случаях ясновидения и явлениях умерших. А таких разговоров немало вокруг. Ни папа, ни мама не пополняют моих сведений в этой области, зато Мадемуазель с Аксюшей знают немало и сами, и очень начитаны обе. Аксюша даже лешего видела в детстве. Он по виду был сходен с копной сена, но копна эта двигалась и, кажется, даже пыталась пуститься за нею вдогонку…