Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

…Какую из верно служивших личин
Сегодня надену, рыданьем заглушенный,
Из бронхов прорвавшимся без причин…

(«Neurastenia»)

На самом деле, причин много:

…С жестоких дней растоптанного детства
Учился я не быть самим собой,
Притворно сожалеть, притворно улыбаться
И незаметным быть среди людей,
Речам и чувствам их искусно подражая.
Любовь? Была ли? — Кажется, была…
Любил я? Или… притворялся?
Иль, избегая разочарований,
Я и любить себе не разрешил…

(«Да, есть такие земли, где трава…»)

Такой же печально-итоговый, биографический, как и это стихотворение, «Рассказ ни о чем», начала 1946 года, который по стилю написания — короткая констатация фактов с отрывочными авторскими комментариями — перекликается с зарисовкой 1933 года «Золотые рыбки». Но если в первой еще была какая-то надежда: «Пока существуют зеленые листья, голубое небо, пенье птиц и маленькие золотые рыбки в прозрачной воде, еще не все потеряно», то в этом рассказе уже полная безысходность. Перечисляя массу собственных мелких бытовых проблем, которые существовали из года в год, из десятилетия в десятилетие, он рисковал выглядеть жалующимся обывателем, которым никогда не был и не хотел стать. Он давно «приучил себя обходиться без многого»: «не вставать, как полагалось, в любую очередь, не лезть в трамвай и даже поехать в другую сторону», «не вмешиваться, не связываться», «не встревать», обходиться без завтрака, без целых носков, не слушать «болтовни» кругом, не реагировать ни на что… Ему все это надоело, чувствуется его раздраженность собственным бессилием что-либо изменить. Но на фоне этих личных мелочных обид в нем поднимается обида за русский народ, достойный лучшей доли, который «разбил немцев», имеет «медали за взятие Кенигсберга и Берлина». Он переживает за нацию, за соотечественников, которые и после победы вынуждены снова так ужасно жить. И еще об очень многом поведает автор в таком коротеньком, но очень емком рассказе: о том, что эта жизнь погубила его характер, который был «совсем другим: вспыльчивым, горячим, страстным», «угловатым и неудобным для окружающих и для него самого», но зато теперь, когда он у него «очень спокойный и выдержанный», ему «скучно с таким характером» жить, и что было гораздо интереснее, когда он «воспринимал все с какой-то повышенной остротой, работал, влюблялся, писал… желчные повести и не хотел» ни с чем мириться, «быть как все», а теперь он не волнуется, «потому что, в сущности, ждать уже больше нечего…»

То же настроение в еще более короткой, но более едкой зарисовке этого времени — «Ноктюрн». Это отвлеченная от его биографии, но беспощадная пародия на современное общество, в котором все отравлено, опошлено, которое превращает людей в животных. Она сделана автором нарочито откровенно в своей пошлости, и то, что самое название этого «ноктюрна по-советски» дано им на французском языке, усугубляет эффект этой пошлости.

Рассказ того же времени «На Таганке» продолжает тему, начатую в «Рассказе ни о чем»: о неуемной агрессивности его государства; автора настораживает его милитаристский настрой при появлении в мире атомного оружия, могущего привести к еще более страшной, ядерной, катастрофе. С. Н. Толстой понимает хрупкость и нестабильность наступившего недавно мира и считает очень реальным начало новой бойни. На такие мысли его наводят движущиеся по ночной Москве, готовясь к параду, тяжелые, страшные, грохочущие танки. Ему кажется, что «заложенное в них стремление к уничтожению сообщает им частицу сознательной злой воли. Они мирные, но… они рады были бы снова и снова утюжить полуослепших людей, вплющивая их в землю, распластывая, давя, и мчаться в облипших клочьях изорванного человеческого мяса с еще трепещущими кишками, обмотавшимися вокруг гусениц, вперед, во имя уничтожения человечества». Рассказ кончается словами, откровенно выражающими его состояние: «мне просто по-человечески нехорошо».