Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 5. (кн. 1) Переводы зарубежной прозы

В прозаическом тексте, как в поэзии, отчетливо проявляются все закономерности и правила, присутствующие и в ней и в музыке, с постоянными повторами — рефренами, усиливающими этот поэтический эффект; всё в этом тексте узаконено, всё стоит на своем месте. Некоторые фразы, как эхо, повторяются через много страниц после того, как уже были употреблены, как припев в песне, как мысль, которая была уже однажды высказана, но она продолжает тревожить и снова появляется уже совсем в другом месте книги.

Но даже такой непростой текст, который было под силу переводить очень образованному и культурному человеку, Сергей Николаевич переводил прямо на машинку, и здесь он дается практически в том виде, какой был, не считая изменения пунктуации на современную и очень небольшой технической редактуры.

Последняя глава «Мухи» осталась в архиве С. Н. Толстого в рукописи. Он не отпечатал ее, так как был несколько разочарован концом книги, ожидая большего, по той философской заявке, которая была явно сделана ее началом. Он вообще допереводил ее лишь потому, что речь заходила о публикации и его об этом попросили (как в начале 90-х годов, когда редакторами издательства «Мысль» была прочитана почти вся книга, они были в восторге и им очень хотелось узнать, чем она кончится, нас тоже попросили допечатать главу «Мухи». Но и тогда до публикации дело так и не дошло).

Некоторая слабость финала и неравноценность последней главы всему остальному, видимо, была обусловлена тем, что для самого Малапарта более важным все-таки оказалось изложение фактического материала (хотя и в нем очевидны временные нестыковки), чем выстраивание законченной философской концепции произведения. Когда он писал «Мухи», в Италии начались перемены, в нее входили союзники, и новые события, интересные для него в большой степени еще и потому, что речь шла о его родине, возможно, захлестнули его и родили идею новой книги «Шкура», которую он и осуществил. В главе «Мухи» есть прямое на это указание: «Это был момент, чтобы дорого продать свою шкуру. Теперь ваша шкура ничего не стоит». Сергей Николаевич читал «Шкуру» (она есть в его архиве), но не переводил ее — видимо, она останавливала внимание не на том, что его интересовало. А тот нужный ему финал, в продолжении начатой сложной темы, волновавший его более всего и самый достойный в его понимании, он нашел в переводе нескольких первых глав предсмертной книги Экзюпери «Цитадель».

В последней главе «Мухи» Малапарте говорит о разложившейся верхушке своей страны — «бьюти» дворца Колонна и «дэнди» дворца Чиги, «двора элегантного и безнравственного», утратившего понятия чести, долга и своей ответственности за народ, который они кинули на дно выживания. Он разочарован, но одновременно и счастлив, что, наконец, возвратился на свою истерзанную родину, забыв и жестокую Германию, «страну высшей цивилизации», которая «презирает варварские методы», и Испанию, «симпатизирующую, но не воюющую», и Финляндию, «воюющую, но не симпатизирующую», — всё отошло для него на второй план, когда он, наконец, достиг конца своего долгого путешествия, и слово «кровь» как святое слово, стало ему «портом назначения», «родины». И «чувство надежды, покоя, мира» возникло в нем «при звуке этого слова».

Неожиданно попав в гущу народной массы (оруэлловских «пролов» и стейнбековских безработных) сначала в поезде, потом очутившись с нищими в пещерах, он увидел ту и стейнбековскую, и оруэлловскую, и толстовскую их крепкую внутреннюю основу, и единственно у кого — грязного, уродливого, больного народа — сохранилось утерянное чувство Бога: «в униженной Европе это был единственный город, где кровь человека еще была священной», единственный народ, «для которого слово Кровь еще было словом надежды и спасения», народ «добрый и сочувствующий, который испытывал еще к человеческой крови уважение, стыдливость, любовь и почитание». В этих нищих, которых Малапарте наблюдал в Неаполе, осталось все: и инстинкт самосохранения и продолжения рода (сцена, напоминающая стейнбековскую), и соборность, и иерархия.

Переводя первые главы «Цитадели», Сергей Николаевич как бы естественно продолжил начатую Малапартом тему нищих: «В моей молодости было время, когда я испытывая жалость к нищим, их язвам…». Толстой обращается к этой теме дважды и в своих поэтических переводах: Артюр Рэмбо «Смятенные» и «Нищие» Рильке (т. Ill), но в фрагментарном переводе Экзюпери он продолжил не только ее. Он поставил нужную ему, не поставленную автором «Капута», логическую точку.

«Рубище нищих», — как переводит он Гонкура в «Хокусае», — это государство в государстве, особый мир, со своими законами, иными, возможно тоже уродливыми на исходном уродливом фоне, но законами, которым подчиняются все эти люди, с их повелителями, «царями», такими же уродливыми, как и они сами, а может быть даже более уродливыми, но это их общий выбор. «Гордые и беспощадные, — писал Экзюпери, — они размахивали своими культями, чтобы удерживать свое место в мире».