Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Кругом все еще пенятся мутные взбудораженные валы революции. В Лихославле пересадка, поезда на Торжок — Вязьму ходят редко. Люди ждут здесь по двое-трое суток; грубость и доверчивость, бесчеловечная ожесточенная стихия, сквозь которую там и здесь неожиданно и как бы наперекор всему пробиваются слабые ростки чего-то подлинного, человеческого… Эта стихия в целом все же неизменно возбуждает отвращение и негодование. Трехэтажная ругань, бессмысленно перебирающая богов, матерей; она слышит многие слова впервые в жизни, их смысл ей совершенно непонятен, да она и не хочет понимать — слишком ясна наружность всего этого; если даже вообще в этих выражениях и есть какой-нибудь смысл, наверное, он гнусен. На перроне, где она ожидает поезда, люди терпеливо сидят или спят вповалку на своих узлах. В здание вокзала лучше не входить — там и теснее, и грязнее. Но там, конечно, теплее, и в конце концов холод и мокрый снег, падающий на платформу, загоняют ее туда. В одном из отдаленных углов, где когда-то был буфет, под высохшей пальмой, стоя на столе, ораторствует какой-то человек. Деловитые дезертиры в оборванных, прожженных и перемазанных всеми видами нечистот шинелях, с вороватыми, бегающими глазами, раненые, порой еще сохранившие следы перевязок в налипших на головы и руки обрывках грязных бинтов, одобрительно слушают его и временами издают дружное и громкое ржание. Непривычное для нее слово «Товарищи!», с его ораторским нажимом демагогического обращения ко всякому присутствующему сброду, режет ухо, когда слово это вылетает из губ этого, должно быть, уже немолодого человека;

— То ли мы с вами еще увидим, товарищи! — долетает до нее. — Самое главное дело мы сделали — царя убрали. Он всему был причиной: монопольку прикрыл? — прикрыл, войну придумал? — придумал. Ну как ему, сопливому, воевать? — Нет, сунулся. Поделом и получил — от немца по шее влетело, да и свои под задницу коленкой наподдали: «На!» А теперь, глядишь, дело-то на лад и пойдет. Казенки всюду опять откроются. Пей, гуляй, это ж понимать надо, товарищи!..

И Вера неожиданно слышит в этом голосе что-то знакомое; приглядывается — и с ужасом узнает в ораторе дядюшку Мамонова, вечного корнета-кавалериста. Не может быть! Нет, он. Нашел товарищей, нечего сказать! Над кем он издевается? Над собой? Над ними?

Приехав в Торжок, она рассказывает об этой встрече тете Кате. Та смеется.

— Как ты можешь смеяться, что тут смешного? Это же позор, гадость…

— Да что ты, вовсе он этого не думает. Просто ты же не знаешь Мамончика…

— А если не думает, так это же еще хуже. Что он к ним подлаживается? Зачем его понесло на этот стол?

Как тетке объяснить ей, что, видимо, дядюшка рад, что нашел в революции что-то занятное и для себя: возможность поговорить с этой разношерстной аудиторией, овладеть ей, вызывая по своему желанию ее хохот и ее гнев. Как же было ему от этого отказаться?..

Но для сестры отношение к Мамонову определилось навсегда. Осталось оно таким и когда, спустя года три-четыре, она рассказывала мне про этот случай.

Наконец настал день нашего отъезда: 25 декабря старого стиля. Рождество Христово наступило. Вера была у ранней обедни. Зашла проститься Фекла, принесла кусок мяса. Аксинья уже попрощалась накануне. Она напекла для нас лепешек и пирожков с капустой. Всего два дня назад они с братом проводили на поезд Ваню. Более четырех месяцев скрывали они его у себя и привыкли к нему, как к родному…

И тут, как столько раз после в жизни, стало даже немножко грустно. Грустно покидать всех этих людей, столько для нас делавших бескорыстно и легко, ни на что не рассчитывая взамен. Грустно оставлять столько маленьких достижений: и эти проконопаченные углы, и кое-как обжитую хату с ее времянкой, и эту дрянную маленькую лампу, появление которой стало для нас таким радостным, и многое другое.