Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Каким же могло быть мое место среди всего этого? Пока я занял свободный диван в комнате, расположенной между входом в тети Катину и большую, занятую тетей Соней с детьми. Это «промежуточное» положение, как будто, никого не стеснило. Тем более что оно было временным. Уже была подыскана квартира рядом, в другом доме, для всех нас троих, включая Аксюшу. А в остальном бессознательная привычка быть — вовсе не по заслугам, а по возрасту — каким-то центром всеобщего внимания и заботы как будто обнадеживала меня в том отношении, что теперь мое место было возле тети Кати. Меня особенно тянуло к ней с той поры, как я подметил ее сходство с мамой. К тому же из-за меня-то никак не могло разгореться соперничество с тетей Соней. Вроде бы, право выбора принадлежало мне самому. И пусть себе девочки ориентируются на мать. Это, в сущности, естественно. Леша вообще не задерживается дома. Его редко удается разыскать даже к чаю или обеду. Вера спала на раскладной военной кровати в комнате тети Кати, в орбите которой, казалось, было наше естественное и прочное место. Да и кто, кроме нас двоих, мог достаточно оценить такое место? Оказалось, не так. Тетя Катя была со мной мягка, внимательна, ласкова. Но души за этим не чувствовалось. Душа была отдана Леше, и только ему, да и там привычка скрывать и обуздывать свои чувства и склонности, нелюбовь к нецелесообразным их проявлениям, как и к абстрактным темам в разговорах, сводила выявления этих чувств к практически-рациональной заботливости. Меня такая любовь не грела бы, даже если бы и не приходилось делиться ей с конкурентами. Тут-то, долгое время не понимая, в чем же дело, не доверяя себе самому, я натыкался то и дело на несходство двух сестер, постепенно убеждаясь, что оно не бред моей фантазии, а действительно существующий факт. Наша мама, и не только по отношению к нам — ее детям, а вообще к окружающим, постоянно была окружена каким-то тонким нематериальным облаком тепла, нежности, неравнодушия, и это воспринималось даже самыми грубыми внешне людьми, вспоминавшими годы спустя какой-нибудь малозначительный разговор или оказанное ею внимание… Вера любила всегда свою крестную мать — тетю Катю, так что спустя долгие годы, уже взрослым, я был немало удивлен, когда она как-то случайно мне призналась, что тоже всегда страдала, натыкаясь на эту, даже не объяснимую словами, внутреннюю сухость тети Кати; она приписывала ее известному «одичанию одиночества» — отсутствию личной жизни, личной семьи, и, вероятно, была в этом права. Поэтому Вера, как будто, вполне довольствовалась тем, что могла получить, не ища и не спрашивая большего, а для меня какое-то разочарование было неожиданнее, и потому серьезнее, тем более что я для него не мог подобрать ни имени, ни объяснения.

Тетя Катя, всегда подтянутая, рано, еще в молодости, поседевшая, сидела у своего столика. Ее прическа старой маркизы, взбитая вверх, и профиль, чем-то напоминавший Екатерину II, склонились над сложным пасьянсом или стоявшим тут же на высоком табурете «болванчиком», на котором с помощью коклюшек плелись бесконечные ленты кружев. Коклюшки ритмично постукивали друг о друга, аккомпанируя неторопливому разговору. Бесчисленные булавки втыкались в терпеливое тело «болванчика», коклюшки обводились, ныряли одна под другую, перекрещивались в руках, нитки сцеплялись и расцеплялись. Вера сидела и слушала, изредка о чем-нибудь спрашивая или переспрашивая, а тетя Катя излагала ей чью-нибудь родословную. Нити этих родословных она так же терпеливо и быстро сплетала и расплетала, как свои кружева, так же уверенно находила даты и связи браков, рождений, смертей, никогда не сбиваясь и не забывая ни о чем. Я не мог понять, как можно часами говорить о людях, о которых надо помнить только то, когда и на ком они были женаты, сколько было у них детей и как их звали, а также, на ком женились и за кого выходили замуж эти уже взрослые дети. Интерес отца к родословной, в пиетете к которому воспитывались все в нашей семье, был иного рода: там люди прошлого оживали, действовали, сталкивались на исторической сцене, становились героями войны с Наполеоном, декабристами; здесь они были и оставались какими-то условными фишками в непонятной игре, как мне казалось тогда, игре совершенно бессмысленной.

— Почему Федоровна? Николавна! — переспрашивала Вера, отвлекшаяся своими мыслями и потерявшая какую-то нить.

— Да нет же. Ты путаешь с Екатериной Николаевной, сестрой твоего деда, тетей Катей Абамелик, урожденной Толстой, а я тебе говорю про твою тетку — Екатерину Федоровну Аркадьеву, ну, мать Ольги, урожденную Львову; это уже следующее поколение из потомства тети Аглаи, родной сестры твоего деда. Вот я и вижу, что ты не совсем твердо знаешь такое даже близкое родство.

— Да нет же, я просто сбилась немного. Папа очень любил тетю Аглаю… Но у нее столько было детей, что их часто путаю. Я удивляюсь, как ты все помнишь?