Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

— Скоро отбой, не опаздывать! — и, круто повернувшись, шагает к казарме тем четким, уверенным, военным шагом, который присущ лишь старшинам сверхсрочной службы.

«Службист», — улыбается Фурсов, и ему становится легко и радостно оттого, что живут на земле такие люди, как Кипкеев. Он снимает гимнастерку и с увлечением работает на снарядах, испытывая не только физическое наслаждение. Один. Под луной, среди теплой ночи. Все убаюкано неощутимым, космическим течением — небо в звездах, земля, воздух, плац, каштаны. И только он в зримом, стремительном движении. Взлет, падение. Падение, взлет. Кровь разгоряченно играет, и сердце азартно стучит. Ах, хорошо! Хорошо жить и знать, что завтра будет еще лучше. Тебе и Кипкееву, небу и каштанам в цвету.

Он так увлекся, что не заметил появления заместителя политрука взвода конной разведки Миши Супонева. Поздоровались. Супонев сказал:

— Давно любуюсь тобой... Ради славы стараешься, что ли?

Владимир понимает: шутит Супонев. А задевает. Крутанул на перекладине «солнце», да так, что растяжки, предупреждая беду, тонко зазвенели. Встал перед Михаилом в напряженной, боевитой позе, сказал с достоинством:

— Во имя славы и добра! — Помолчав, добавил: — Вот так.

Миша Супонев, должно быть, не помнил этого пушкинского стиха, но смысл, в нем заключенный, постиг сразу.

— Точно: добро и слава по земле ходят в обнимку.

К Фурсову возвращается хорошее настроение, и, попрощавшись с Супоневым, он возвращается в казарму.

В казарме — выработанная многолетним распорядком непробудная и чуткая солдатская сонь. Неподвижны серые суконные одеяла. Старшина Кипкеев приподнимает голову, строжится:

— Я предупреждал: не опаздывать на поверку. Завтра ответишь. А сейчас — спать!

— Замполит Супонев задержал, — улыбается от избытка чувств Фурсов, расстегивая неизносимый солдатский ремень. — Да и ночь такая...

Не отзывается старшина: разговорчики в такой час — непорядок. Владимир ложится навзничь рядом со старшиной, кладет под голову разогретые ладони. Над ним, под самым потолком, тускло светит ночник. Потолок толстый, как слоеный пирог. Не простой он — крепостной. Его не пробьешь и тяжелым снарядом. Но сейчас не об этом хочется думать. О каштанах в цвету, о гарнизонных спортивных соревнованиях, о посылке, которую прислала мать. В ней, среди сушеного урюка и вишен, притаилась бутылка домашнего вина: такова традиция. Вино он не пьет. Выпьют товарищи. А он полакомится сушеными вишнями. Возьмет полную жменю — и в рот. Мякоть присохла к косточкам, сморщилась. Зато сколько кислинки в ней, сколько аромата!

Рядом ворочается старшина. С ним такое случается редко. Он сердито шепчет:

— Эй, Рыжий, куда сон пропал? Расскажи про свою Киргизию, что ли...

Фурсов поворачивается лицом к старшине и, подперев голову кулаком, начинает рассказывать. Про красивое озеро Барибаш, про закадычного друга детства своего тезку Вовку Короленко. Вот уж был смельчак и заводила! А ловок, а вынослив! Их объединяла страсть к странствиям, к охоте и коллекционированию птичьих яиц. Вожаком был Короленко, Фурсов во всем ему подражал.

За орлиным яйцом

В разгаре весна — время увлекательных походов, приключений, охоты. А меня за какую-то малую провинность послали копать огород. Тоска. Приходит Короленко, зовет:

— Бросай лопату.

— Мама велела всю грядку вскопать.

— Айда... Я тебе потом помогу. — У тезки такой вид, будто он отыскал клад. Голосом следопыта он продолжает соблазнять: — Ты знаешь высоче-е-нную скалу на Кашкасу? Так вот, на самой вершине я выглядел орлиное гнездо. Вчерась орлица села парить, значит, оба яйца снесла. И тебе, и мне.

Много разных яиц было в моей коллекции, а об орлином только мечтал. Как тут устоишь? Но и нарушать наказ матери совестно.

— Уже поздно, — отлыниваю я, — а туда верст пятнадцать.

— Успеем засветло обернуться. Я захватил буханку белого хлеба. Пошли! — торопит тезка.

Кашкасу — это горная речка. Бежит по камням быстро, вода взбивается в пену и, кажется, кипит. А попробуй нырни — враз закоченеешь. Вовка подгоняет:

— Живее шагай, рыжий увалень! Закаляйся, в жизни пригодится.

Я и впрямь, как увалень: ноги соскальзывают с влажных камней, я оступаюсь, падаю, коленки в кровь сбиваю. А ему хоть бы что! Прыгает резвее тека, синие подошвы будто прилипают к камням. Наконец-то добрались до заветной скалы. Скала отвесная, неприступная, почти без уступов и карнизов. Орлы знают, где вить гнезда! Я задираю голову, смотрю. А там, выше самого синего неба, орел круги выписывает. Над самой скалой. Охраняет орлицу на гнезде. Только сунься, он так спикирует — ни рожек, ни ножек не соберешь потом. У меня дух захватывает и в пятках стынет — как это друг закадычный туда заберется.

А Короленко говорит над самым ухом будничным таким голосом, как будто приглашает клубникой полакомиться:

— Затолкай рубашку в трусы поглубже. И — полезай.

— Я?!

— А кто же? Мое дело — гнездо выследить. Твое — яйца достать.

«Смеется он, что ли?» — разглядываю я дружка, будто вижу его первый раз. А ему как с гуся вода. Скучно так заявляет: