Собрание сочинений в семи томах. Том 5. На Востоке

— Вот поигро.

Сейчас к храму примыкает балкон, огороженный перилами и снабженный боковыми пристройками: это театр, — у буддистов, как неизбежный атрибут, как непременная принадлежность религии, в видах и в смысле которой представляются на этих подмостках на открытом воздухе и бесплатно духовные мистерии в образах и лицах. Как олицетворенное изображение какой-нибудь нравственно-религиозной сентенции, театр употребителен на время празднеств, когда служит продолжением храмовому обряду и дополняет собой то, что не успевают высказать молитвы и проповедь бонзы. Вот почему так близко и бок о бок к храму становится театр, и вот почему только на большие народные праздники сюда приезжают из деревень актеры — этот самый несчастный, презренный класс китайского народа (в то же время бонзы пользуются приметным уважением у китайцев больше, чем у японцев). В представлениях театральных нет никакого движения, одни только диалоги, длинные, рассказываемые нараспев и притом на таком древнем языке, который теперь уже совсем не понимают.

— Ничего в театре нет у них хорошего, — рассказывал нам переводчик. — Выбежит один разодетый, покричит, поковеркается, убежит; заколотят в бубны, зазвонят, на музыке поиграют. Другой выбежит и то же делает; а то двое снимутся разговаривать. Опять музыка заколотит. Ничего в маньчжурском театре нет хорошего.

Я видел потом театр в Маймачине и принужден подтвердить слова Перебоева.

— Не бойкой же народ эти маньчжуры, — говорил он нам, — не больно же умный!

— Но сметливый, веселый! Вон, слышишь, кругом хохочут, значит, весело жить.

— Живут точно весело, но жить не весело. Очень уж народ-от эти нойоны изобижают, грабят очень, и не столько большие, сколько мелкенькие. Чиновники все богаты, но скряги преужасные: деньги спрячет, а сам в засаленной курме ходит, словно нищий. Не дай бог деревням, чтобы мимо них куда-нибудь поехал амбань. С ним большая свита ездит. Где он ни остановится — везде они, как саранча, все поедают, все воруют. У нашего губернатора бокалы украли, стаканы; у правителя канцелярии — ложечки серебряные. Либо гони их в шею следом за амбанем, либо они все остатки и со стеклом, и со столовым бельем поедят. Если с нашими так, что же со своими-то? И не любит же народ своих чиновников, не приведи господи!

— А нравственны они, целомудренны?

— Нет, однако ни одна маньчжурка за русского идти не хочет, как ни стараются наши казаки по приказанию начальства. Оно тому казаку, который сумеет жениться, сто рублей посулило, да не идут маньчжурки за наших замуж.

Мы идем дальше. Пред Оргингой падает на колени еще один маньчжур и опять отпирает ворота. Мы входим во двор; на дворе две огромные, лохматые, злые собаки, налево старый, полуразрушенный дом — школа. В дверях встречает нас тоже развалина: сухой маньчжур в огромных круглых очках, чахоточный, пергаментный, тип германского ученого, каких любит рисовать Dorfbarbier[80] и не любил Гейне. Он нам рад: усаживает, потчует ганзой, суетится приготовить чаю. Кругом комнаты с земляным полом, построены широкие нары; на них поставлены маленькие столики; за столиками, поджавши под себя ноги, сидят мальчики и пишут (те, которые читать учатся, по словам учителя, ушли уже домой). У всех в руках кисти и разведенная на плитках тушь; у всех на мягкую бумагу положены железные кольца; внутри колец этих мальчики учатся врисовывать мудреные каракульки маньчжурской азбуки, одна к другой, сверху вниз. Мальчики пишут бойко.

— Учатся они по-никански? — спрашивал я.

— Здесь не учатся: на то есть другая школа.

— Ты, учитель, из никан?

— Нет, манчжу. Прислан сюда издалека.

— А умеешь читать по-никански?

И, чтобы доказать это, учитель запел гнусливо, громко, видимо старался и видимо пел охотно, но вышло все-таки скверно; точь-в-точь как поют актеры китайские на театральных подмостках. Мы чуть не покатились со смеха, выслушивая эти неблагозвучные трели.

Нам захотелось, чтобы мальчик прочитал по-маньчжурски. Учитель обратился к нему: мальчик замотал головой. Мы повторили просьбу, он не послушался.

— Не хочет! — снисходительно и кротко пояснил нам учитель и не послал в шею ученика — по русскому недавнему способу и обычаю — внушительной затрещины. Вообще в обращении учителя с учениками видно много мягкости, ласковое, дружеское обращение. Он — не пугало, как в былую пору у нас; он не страшилище и не начальство, а просто учитель, наставник. Мальчики весело смотрят, охотливо заняты делом, которое — по всему вероятию — оттого у них и спорится. Маньчжуры все грамотны и письменны; все знают арифметику, т. е. выкладку на счетах (счеты у китайцев особого рода и вида, с перегородкой, отделяющей две косточки наверху и десятки внизу; счет у китайцев десятичный, необыкновенно скорый, легкий).

Мы вышли из училища, выходили из крепости. У ворот сидит старик, рваный, с уродливой губой, оголившей всю верхнюю челюсть и зубы. Говорят, что ему 80 лет, что это маньчжурский несчастный, присланный сюда за грабежи.

— Отчего же у него губа такая?