Собрание сочинений в семи томах. Том 6. Рассказы, очерки, сказки

А если добраться до корней — сколько же там поразительных и своеобразных различий в цвете и строении, ворсистости, волокнистости, раскидистости и полноте; до конца человек не способен оценить все это по достоинству, и, может, только господь бог любуется этим с наслаждением, радуясь, какая у того вон дерева либо у того вот куста прекрасная корневая система. «Какое же это диво — подземный пейзаж», — думает он.

Вообще, когда им говорим, что осенью природа отрешенно ждет смерти, и тому подобные глупости, мы оцениваем это чисто по-людски, то есть несовершенно. Прежде всего природа имеет то преимущество, что в подавляющем большинстве случаев попросту не умирает; во-вторых — она не позволяет себе такой сентиментальной слабости, как отрешенность. Напротив, она встречает осень с твердой решимостью и собранностью, словно сказав себе: какие тут разговоры, мы должны подготовиться как следует; сосредоточимся и мобилизуем для самозащиты все свои силы. Без жертв тут никак не обойтись, отдадим все свои листья, затянем потуже пояс, сократив обмен веществ, упрячем свои сахара, крахмалы и прочие химические составы в корни. Поспешим, поспешим; скорбь и печаль тут не помощники; горевать и сетовать нечего; ведь зима может нагрянуть всякую минуту, — так пусть встретит ее крепкий ствол, способный выдержать испытание, способный зеленеть и цвести, как только минует эта треклятая зима. «Продержаться до весны, сохранив все запасы», — вот теперь нага лозунг.

Как видите, если осенняя природа и говорит о чем-нибудь, то вовсе не об «отрешенности», но о мужественном ободрении.

Но вот однажды ночью ударит внезапно и жестоко седой мороз. Голые ветви вдруг проступят с небывалой и яркой отчетливостью, которой до тех пор мы за ними не замечали; какое все вдруг сделалось строгое, оцепенелое, неприступное, чуть ли не звенящее, как проволока или стальные прутья. Все подготовлено; каждая голая, твердая веточка — опорный пункт, защищающий подступы к жизни. Мы называем это — голые ветви, а меж тем это — ростки жизни, одевшиеся в защитный панцирь.

1934

Октябрь, или о животных

У каждой поры свой знак, и не только на небе, но и на земле. Весна приходит под знаком птицы, всей летающей твари вообще; даже весенний Эрос — и тот крылат, и все животные, что возвещают нам весну, — крылаты; крылато все живое — будь то жаворонок, ласточка, мотылек или только что упомянутый Эрос. Лето — пора стихий, солнца, воздуха, воды и земли; поэтому оно совершается под знаком созданий стихийных — таких, как виллы, русалки, водяные, жар-птицы, полудницы и лесные нимфы, создания в большинстве своем лысые, нагие и эфирные, так что невозможно вообразить, чтобы они страдали от ненастья либо ветреной погоды. И, наконец, осень живет под знаком зверя шерстистого, укутанного шубой, рыжей либо коричневой, как каштаны, как осенняя листва, как всевозможные вызревшие по осени плоды; это — пора оленей, фавнов, кабанов и лисиц, пора, когда мужчины перестают пугать девушек и отправляются на охоту за косматым зверьем. После чего День поминовения оказывается той зарубкой, которая напоминает человеку, что год вступает под знак существ домашних, — таких, как души усопших — домовые, праздник убоя свиньи, треск огня и книжки.

За всю свою жизнь я не убил ни одного зверя; но когда в октябрьские дни случалось мне встретить лисицу, белку или самца-оленя с самками, я вдруг остро ощущал, что вступаю в совсем иной мир: в их мир; ибо октябрь по каким-то неведомым законам принадлежит им больше, чем любая другая пора вечности. Летом встретишь косулю, — как если бы встретил красавицу-девушку; благослови тебя бог, красотка, тебе нечего меня бояться. Но вот осенью встретишь оленя — словно бога либо нечто другое, столь же предвечное; затаишь дыханье и стоишь безмолвно, боясь совершить святотатство; стыдишься назвать свое восхищение его истинным именем, которое есть — благоговение.

Говорю вам, всякий олень — в какой-то мере олень святого Губерта; и когда он стоит, высоко подняв голову, увенчанную ветвистой дугой драгоценных рогов, широко расставив уши, окаменев в благородном недоверии, — в этот миг на его челе и впрямь как бы сияет нечто равноценное знамению креста. Да, если бы я был святым и христианином — это непременно был бы сверкающий крест, но поскольку человек я суетный и маловер — знак мой не крест, а что-то большое и неясное. И ты, охотник, не станешь целиться в олений лоб, ибо то был бы грех; целься, но целься в предсердье, и пусть при спуске курка охватит тебя душевная мука и страдание. Ты не разрушишь короны на голове животного и не раздробишь знака на его челе; и когда ты украсишь оленьими рогами стену, то почувствуешь себя захватчиком, который прячет в тайник похищенную корону убиенного короля. Ибо даже похищенная корона — предмет, достойный особого благоговения.

* * *