Собрание сочинений в шести томах. Том 2

— Вот, пожалуйста! — сказал Курт с неодобрением. — Даже лесная канарейка, уж на что глупа, а и то её так не поймаешь, а эти...

Их было уже штук пять, и все они быстро, ожесточённо клевали конопляное семя.

— Ну что же вы, что же вы? — дёргал я Курта. — Они же сейчас снимутся и улетят!

— Улетят! — Курт презирал их всё больше и больше. — Никуда они улететь не могут, не такая это птица, чтоб она... — Он приподнялся на коленях, всматриваясь в то, что там происходит, а там уже шла настоящая драка. Чтоб она... Вот сейчас ещё подерутся немного, погодите...

Весь дрожа от возбуждения и вцепившись в ногу Курта, я смотрел на силок, и мне казалось, что Курт пропустит нужное мгновение, щеглы снимутся и улетят.

— Ну! — И он сильно потянул бечёвку. Станок дёрнулся, и сейчас же серый холст закрыл взлетевших было птиц.

— Есть! — отрывисто сказал Курт и быстро встал. — Давайте клетку, живо!

Он подбежал к западне и стал вынимать птиц. Они пищали в его кулаке, злобно клевали его круглые, мутные ногти, а он бросал их в дверку клетки и говорил:

— Раз, два... Ишь какой злой, какой злой, дьявол, так и норовит ухватить за палец... Да на! На! Хватай! — он подставил ноготь. — Три, четыре... Лети! Вот тут, в кормушке семени сколько хочешь... Пять. Э, это добрый щегол, добрый! Вот этот петь будет... Шесть...

Всех щеглов оказалось двенадцать штук. Он поймал последнего и бросил его в клетку. В это время зашуршал репейник и уже очень знакомый голос сказал:

— А, вот он где, с клеткой даже! Ну и охотник!

...Теперь я мог разглядеть его как следует.

Дядя был в белом костюме, очень лёгком, простом и, очевидно, очень дорогом, — не сразу даже можно было понять, из какого материала он сшит, в лёгких жёлтых туфлях и светло-кремовой шёлковой сетке, под которую были заправлены его мягкие, недлинные волосы. В руках у него была простая белая трость с тяжёлым серебряным набалдашником. Таким — белым, лёгким, сверкающим — он вышел из кустов и встал на чёрно-зелёном фоне крапивы и чертополоха. Таким я вижу его и сейчас перед собой.

При первых же звуках его голоса, ещё раньше, чем он появился, Курт вобрал голову в плечи и юркнул в развалины оранжереи, причём сделал это так быстро, что я даже не успел удивиться.

Дядя подошёл и поднял клетку.

Щеглы неистово бились и клевали прутья клетки. Некоторые из них, как дятлы, даже висели на её стенках. Когда дядя взялся за клетку рукой, тот же злой и солидный щегол с раздражением ущепнул его за палец, и сейчас же дядя подставил ему свой длинный, полупрозрачный и почти перламутровый ноготь и с удовольствием сказал:

— Ишь ты, какой сердитый!

Он повернул несколько раз клетку — птицы бились и с дурным криком взлетали при каждом толчке — и, держа её на весу, спросил:

— А кто с тобой был ещё?

— Садовник, — ответил я.

— А, садовник, — сказал дядя и поставил клетку. — Это тот, припадочный? А где же он?

Я оглянулся по сторонам. В самом деле, зачем и куда скрылся Курт?

Заглянул в яму — там его не было. Но дядя не повторял вопроса. Очевидно, ему было не внове, что люди бегут и прячутся при его приближении. Он и о садовнике-то спросил только вскользь, никакого дела ему до этого садовника не было, а спросив, сейчас же забыл свой вопрос и заговорил о другом:

— А я тебя искал, искал, весь парк обошёл. Потом уж эта ваша горничная... как её? Ганза, что ли?

— Марта, — сказал я.

— Марта сказала, что ты ещё с вечера сговаривался с садовником идти ловить птиц около оранжереи.

— А откуда вы... — начал я и остановился.

— Что я? Откуда я знаю, где находится оранжерея? — улыбнулся дядя. Да я в эту оранжерею ходил вместе с отцом, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, тридцать лет тому назад. Тридцать лет! — повторил он, сам удивляясь тому, что с тех пор прошло столько времени. Он поглядел на заросли крапивы и бурые кирпичи. — Это и всё, что от неё осталось. Бедная старушка! Что с ней стало?

— Сгорела, — сказал я.

— Да, всё переменилось, всё переменилось, и пруд заглох, и липовые аллеи уже не те, и дом уже не прежний, и клумб с цветами нет, и всё не то, не то, и дом даже не тот. — Он говорил, не переставая улыбаться, но слова-то были серьёзные, и обращался он ко мне как к взрослому, который может понять его печаль и если не разделить, то хоть посочувствовать ей.

— Дом всё время был такой, другого я не помню, — сказал я.

— Ну, где же тебе помнить! — усмехнулся дядя. — Тебя и на свете тогда не было, когда старый разрушили. Ну ладно, потом мы с тобой походим, осмотрим, где, что и как... А теперь идём домой. Ты забыл, что я тебе подарок привёз?

— А с клеткой как же? — спросил я; мне стало неудобно, когда он заговорил со мной о подарке.

— А что с клеткой? Клетку оставь тут, я сейчас пришлю за ней, да не бойся, никто ничего с ней не сделает, все твои щеглы будут целы, ручаюсь.

Он взял меня за руку, и мы пошли по саду, но сейчас же остановились. Около клумбы, на большом мраморном пьедестале, стояла одна из скульптур из галереи моего отца.