Собрание стихотворений

          ПАСТЕРНАКУ

^{63}

Твой лоб, как у статуи, бел,

и взорваны брови.
Я весь помещаюсь в тебе,
как Врубель в Рублеве.

И сетую, слез не тая,

охаянным эхом,
и плачу, как мальчик, что я
к тебе не приехал.

И плачу, как мальчик, навзрыд

о зримой утрате,
что ты, у трех сосен зарыт,
не тронешь тетради.

Ни в тот и ни в этот приход

мудрец и ребенок
уже никогда не прочтет
моих обреченных…

А ты устремляешься вдаль

и смотришь на ивы,
как девушка и как вода
любим и наивен.

И меришь, и вяжешь навек

веселым обетом:
— Не может быть злой человек
хорошим поэтом…

Я стих твой пешком исходил,

ни капли не косвен,
храня фотоснимок один,
где ты с Маяковским,

где вдоволь у вас про запас

тревог и попоек.
Смотрю поминутно на вас,
люблю вас обоих.

О, скажет ли кто, отчего

случается часто:
чей дух от рожденья червон,
тех участь несчастна?

Ужели проныра и дуб

эпохе угоден,
а мы у друзей на виду
из жизни уходим.

Уходим о зимней поре,

не кончив похода…
Какая пора на дворе,
какая погода!..

Обстала, свистя и слепя,

 стеклянная слякоть.
Как холодно нам без тебя
смеяться и плакать.

<1962>

            ФЕДОР ДОСТОЕВСКИЙ

^{64}

Два огня светили в темень, два мигалища.

То-то рвалися лошадки, то-то ржали.
Провожали братца Федора Михалыча,
за ограду провожали каторжане…

А на нем уже не каторжный наряд,

 а ему уже — свобода в ноздри яблоней,
 а его уже карьерою корят:
потерпи же, петербуржец новоявленный.

Подружиться с петрашевцем все не против бы,

 вот и ходим, и пытаем, и звоним, —
да один он между всеми, как юродивый,
никому не хочет быть своим.

На поклон к нему приходят сановитые,

 но, поникнув перед болью-костоедкой,
ох как бьется — в пене рот, глаза навыкате, —
все отведав, бьется Федор Достоевский.

Его щеки почернели от огня.

Он отступником слывет у разночинца.
Только что ему мальчишья болтовня?
А с Россией и в земле не разлучиться.

Не сойтись огню с волной, а сердцу с разумом,

и душа не разбежится в темноте ж, —
но проглянет из божницы Стенькой Разиным
притворившийся смирением мятеж.

Вдруг почудится из будущего зов.

Ночь — в глаза ему, в лицо ему — метелица,
и не слышно за бураном голосов,
на какие было б можно понадеяться.

Все осталось. Ничего не зажило.

Вечно видит он, глаза свои расширя,
 снег, да нары, да железо… Тяжело
достается Достоевскому Россия.

1962