Собственность мистера Кейва

– Это не настоящие чувства, – сказал я тебе, пока мы стояли на перекрестке. – То, что ты испытываешь. К нему. К этому мальчику.

Ты с подозрением на меня взглянула, и я решил быть аккуратнее. Нельзя, чтоб ты узнала, что я слышал твой разговор с Имоджен и видел тебя у Башни Клиффорда.

– К тому, который к тебе приходил. Я его прогнал, чтобы упростить всем нам задачу. Он почему-то вбил себе в голову, что может на что-то рассчитывать, и я думаю, что лучше все это подавить в зародыше. Не находишь, Брайони?

Потом я снова шагнул на опасную территорию.

– Все пройдет быстрее, чем ты думаешь. Несколько дней без встреч с ним – и все снова будет как раньше, а значит, ты извинишься и скажешь спасибо за то, что я оберегаю тебя.

Ты закрыла глаза, давая понять, что разговора не будет. Я попытался сменить тему, спросить про фестиваль, но ты не отвечала. Может, беспокоилась за пропущенное занятие по виолончели. Не знаю. Даже увидев в магазине Джорджа Уикса, ты почти никак не отреагировала.

– Привет, Брайони, – сказал Джордж, приглаживая пятерней волосы.

– Брайони, поздоровайся, – велел я.

Я пытаюсь вспомнить твою реакцию. Заметить что-нибудь, чего я не заметил тогда. Ты ничего не ответила – это все, что я помню. Не обращая внимания на нас обоих, ты ушла в свою комнату играть на виолончели, отрабатывать пропущенный урок.

Кажется, я даже пожаловался Джорджу на тебя.

Да, это тоже было ошибкой, и я прошу за нее прощения.

За долгие годы работы я научился отличать подделку от оригинала. Приезжая к поставщикам мебели, я наловчился определять изделия, которые только имитируют антикварные. Я знаю, как выглядит настоящая патина, придающая дереву глубокий изысканный блеск, и я так же хорошо разбираюсь в клеймах на серебряных изделиях.

Мне достаточно посмотреть и потрогать предмет, чтобы понять, подлинный ли он. Иногда все характерные признаки оригинального изделия на месте, но все равно я чувствую что-то не то, словно от предмета исходит некий стыд, заметный только настоящему ценителю подлинников.

Как жаль, что я не умею так с людьми!

Как бы я хотел взглянуть человеку в глаза своим тысячу раз непредвзятым взглядом и понять, что у него в душе. Если бы я только мог знать, в чем на самом деле состояла правда.

Видишь ли, моей главной ошибкой было даже не то, что я дал слабину и позволил моей душе попасть под чужое влияние. Это только часть трагедии. На самом деле эта одержимость лишь частично шла извне. Остальная часть проклятия исходила из меня самого, и так было всегда, сколько я себя помню.

Если коротко – я никогда толком не умел себе доверять, и от этого портились все мои отношения с окружающими. Нападки Рубена стали лишь семечком, упавшим на плодородную почву моей собственной изуродованной натуры. Не я ли сам переносил свою вину за гибель твоей мамы (а это чувство вины росло из намного более глубокого чувства ответственности за самоубийство моей собственной матери) на твоего брата? Неужели не я сам был причиной всех бед?

Неужели не я сам принимал правду за ложь, а Яго – за верного Горацио?

Не поэтому ли все пошло наперекосяк? Каким образом моя потребность защитить стала такой же опасной, как его потребность обидеть?

Разве эти желания – не одно и то же? Разве не моя неуравновешенная любовь привела к этому? Да. Теперь я знаю ответ. Да, это она. Все так.

О, Брайони, все так.

Ты стояла перед нами. Смотрела в наши исполненные ожидания старческие лица, предвкушающие момент, когда ты нарушишь тишину актового зала.

– Посмотри на нее, Теренс, – прошептала Синтия. – Разве она не великолепна?

Ты стояла там, а я беспокоился, что тебя одолеет волнение, что тебя сомнет давление аудитории. Аудитории, которая ждет, смотрит, нетерпеливо ерзает, пока тянется пауза.

Ты взглянула на бабушку. Синтия сделала вид, что грыжа ее не беспокоит, и улыбнулась тебе ободри-тельно своими темными накрашенными губами.

Ты закрыла глаза, как всегда делала во время выступлений Пабло Казальса, и начала играть. Я тоже закрыл глаза, чтобы оказаться в той же темноте, чтобы почувствовать то же, что чувствуешь ты. И добровольно погрузившись в эту темноту, я услышал первые такты и представил, как музыка встает вокруг тебя невидимой крепостью, защищая и от зрителей, и от твоих собственных страхов, давая тебе нужную уверенность.

Что они слышали, эти люди? Они действительно открывали для себя подлинное отчаяние Бетховена, или же просто с удовольствием смотрели, как пятнадцатилетняя девочка исполняет классику?

Кто-то вошел в зал и остановился у двери. Я приоткрыл глаза, и ты тоже. Я обернулся и увидел его лицо, лицо боксера. И темный голодный взгляд мальчика, упивающегося зрелищем, слишком роскошным для его аппетитов. Ты задержала взгляд на нем, а он улыбнулся и почесал бровь.