Собственные записки. 1829–1834

6-го я был дежурным и был приглашен к обеду государя. Государь говорил о разных предметах; но замечательно было то, что во всех суждениях своих он выражался как посторонний человек, нисколько не выставляя своего звания. Он и императрица в особенности хулили Шатобриана, коего поведение и сочинения заслуживали всякого порицания, по мнению их: в первом отношении по непостоянству правил Шатобриана относительно государя своего[226], а во втором по заманчивому слогу его, ведущему только к возбуждению страстей.

– Таким образом, – рассказывал государь, – будучи в Москве, я зашел однажды к жене своей и застал ее всю в слезах. Что такое это было? Я застал у нее в руках Шатобриана. С той минуты Шатобриану дана была пощечина, а жене – запрещение читать его.

Все великие князья и княжны находились тут во время обеда и после оного занимали государя и императрицу своими играми. Государь, взявши на плечо великого князя Николая, сделал им, как ружьем, все приемы и играл с прочими сыновьями своими, сложив всю важность царского сана.

За обедом были, кроме государя и императрицы, граф Чернышев, граф Бенкендорф, граф Красинский, прусский полковник Раух, граф Головин, князь Волконский, я и дежурный флигель-адъютант.

С.-Петербург, 26-го апреля

Все дни сии прошли без чего-либо замечательного касательно службы моей и сношений с государем. Я оставался здесь на праздниках, дабы присутствовать по обязанности своей на торжествах присяги наследника, провел время в досадах и суетах и собирался выехать отсюда во вторник на Фоминой неделе; но военный министр торопил меня, говоря, что такой поспешности меня ожидают в Киеве, что я должен выехать непременно в четверг на Святой, на что я и согласился и стал готовиться к скорому выезду, полагая, что ничего более мне не препятствует к сему. Военный министр назначил мне день, в который он хотел меня снабдить разными наставлениями для исправления новой должности моей. Я явился в назначенное время.

Он, прежде всего, спросил меня, знаю ли я дислокацию всей армии?

– Имею понятие, но в подробности не знаю.

– Как же это? Да мы вам ее тотчас сообщим (как будто бы в том предстояла какая-нибудь надобность теперь; но он полагал меня ослепить сим блеском и, доставши дислокационные карты, продолжал). Вот видите – это вот квартиры десятой дивизии, а это – одиннадцатой, а это – двенадцатой (и так далее, перечитывая надписи). Вам непременно надобно иметь сии сведения.

– Я их возьму в штабе своем, где они имеются.

– Я прикажу вам их доставить. Ах, кстати, посмотрите на эту книжку карманную, как она хороша; вам непременно надобно такую же иметь, – сказал он, подавая мне маленькую печатаную книжку, в коей были выставлены все названия полков и командиров их по дивизиям и бригадам.

– Я возьму такую у дежурного генерала, – сказал я.

– О, он не даст, – это секрет.

– Так я велю у себя в штабе напечатать или буду их наизусть знать.

Сим кончилось важное наставление, которое он мне хотел дать. Мы встали; он сказал мне, что государь поручает мне осмотреть в Москве два полка весьма слабых. Я начал было ему говорить то, что знал о сих войсках и изъяснять причины расстройства оных; но ему не до того было, и мы раскланялись. Я просил у него позволения провести дней десять у отца в деревне; но он находил сие невозможным по делам, которые меня призывали в Киев, и, наконец, предоставил мне самому о сем просить государя. Казалось бы, что с такой поспешностью меня не задержат здесь; но я только вчера представлялся государю, сегодня только получил подорожную и прогоны, о коих уже с неделю как хлопочу и пишу; сегодня еще не мог кончить отклонных представлений своих и едва только завтра с ними управлюсь.

Вчера, 25-го числа, я был внезапно потребован государем к 8-ми часам вечера. Вот в чем состоял разговор наш, происходивший сидя. Государь меня посадил, тотчас по прибытии, у окна и сам сел против меня. Началось с 4-го корпуса, и государь, сказав мне о поручении осмотреть два полка оного, находящиеся в Москве, описал дурное состояние их и приказал обратить особенное внимание на дух людей и на средства к пособлению их дурному состоянию, также офицеров; предоставил мне сообщить военному министру, если бы я нашел, что некоторых из них надобно поощрить производством.

– Князь Хилков прекрасный человек, – продолжал он; – я его очень уважаю, но я боюсь, чтоб он не занялся слишком исправлением подробностей.

– Князь Хилков без сомнения обратит внимание свое на сбережение людей, прежде всего, предмет сей есть самый важный, – отвечал я; – ибо люди сии до крайности изнурены. Сие происходит от поспешности, с коей начальники стараются показать свои части; они останавливают через сей успех и силы, и рост, и все способности молодых людей, коими армия ныне пополнена; их сноравливают, как молодых лошадей, заторапливают и не дают времени познать вполне обязанность свою.

Государь с сим согласился.