Собственные записки. 1829–1834

Решившись непременно сложить лежащее у меня на совести бремя, я повидался с Адлербергом, и, дав ему записку сию прочитать, объяснил ему причины, побуждающие меня к сему, и просил непременно сказать государю о желании моем представить ему оную. Адлерберг доложил о сем государю и отвечал мне, что государь желает видеть мою записку. Когда Адлерберг стал ему говорить о [дурном] духе в войсках (le mauvais esprit de la troupe), то государь удивился и сказал, что он сего не полагал, напротив того думал, что войска ему были верны. Тогда Адлерберг объяснил ему, что я другое разумел; что, напротив того, войска не имели нисколько того воинственного духа, который они иметь должны, а что в сем заключается как будто зародыш разрушения, который я замечал в армии. Сие, по-видимому, возбуждало любопытство государя; но он, верно, не полагал найти в сей записке мнения, столь разительно противоречащего его образу мыслей; ибо вследствие разговора, который он имел с генералом Скобелевым (коего он назначил инспектором всей резервной пехоты, о чем я упоминал в своей записке, ходатайствуя об уничтожении оной, как о величайшем зле в армии, чего государь не знал), он послал ко мне Скобелева, приказав ему поговорить со мною о сем и вместе уже изложить наше мнение.

В тот самый день, как Скобелев ко мне заезжал, я был ввечеру у государя в кабинете наедине и упомянул в разговоре о записке моей.

– Это хорошо, – сказал государь, – что ты занялся сим. Пришли записку сию ко мне; но вели ее переписать таким образом, чтобы оставалось широкое поле, на котором бы я мог сделать свои отметки.

Я исполнил приказание его и послал записку сию к Адлербергу, который и вручил ее государю; но я в Москве не имел никакого ответа на оную по случаю скорого выезда его в Орел, где, как ниже будет видно, я узнал о мнении государя на сей предмет, и мог, невзирая на его приветливое обхождение, судить, сколько она ему была неприятна.

Киев, 19-го октября

На первых днях пребывания моего в Москве государь ездил в лагерь, был на кухнях, пробовал пищу людей и, возвращаясь от оных к палаткам, перед коими батальоны были выведены на линейку, закричал им, чтобы они к нему сбежались. Вмиг толпы людей окружили государя, сопровождая его с восторгом и с проявлением радости своей кликами и киданьем шапок вверх. Тут исчезла вся принужденность солдат, и «Ура!» разливалось в волновавшейся толпе, над коей возвышалась голова государя. Сии знаки преданности солдат, без сомнения, не были лживы. Когда люди окружили государя, то он, вероятно, в намерении знать, как принят ими новый указ о бессрочных отпусках[251], стал им говорить о сем.

– Смотрите, ребята, – продолжал государь, – когда вы будете в деревнях, то ведите себя хорошенько; в особенности не выдайте меня помещикам, которые на вас в противном случае жаловаться будут, и я тогда виновных опять потяну на службу.

Речи сии произвели желаемый успех и сближение с государем людей сих, которые как будто приняли в уважение желание его и согласились не обижать прежних помещиков своих и вести себя хорошо. Ответом на сие было громкое «Ура!», которое разлилось в толпе.

Маневры продолжались ежедневно, невзирая на погоду и усталость людей. Построение боевых порядков, по произволу государя делаемые, всех в толпу сбивали. Трудно и невозможно было угадать мысли государя, который делал сие для научения их, как он говорил, действиям против неприятеля. Нетерпение его иногда не имело меры, и он сердился на начальников и на самые войска. По вечерам начальники к нему сбирались, и тут он проходил снова все построения с удивительной памятью и замечал каждому ошибки. Сие продолжалось иногда близ часу, но он в сих случаях бывал очень внятен и терпелив.

При всей готовности, которую государь видел в войсках и начальниках, дабы угодить ему, некоторые не избавились гнусных подозрений. Так однажды Бенкендорф поручил мне из-под руки разведать о случившемся происшествии во Владимирском пехотном полку, где люди не хотели выходить в строй на маневры. Не находя ни средств, ни надобности действовать из-под руки в каком бы то ни было деле, особливо в подобном, где все должно быть гласно, я объявил о сем начальнику штаба 4-го корпуса. Сие было передано Хилкову, и Бенкендорфу сказали, что все сие было ложно и выдумано. Он хотел было мне прислать записку, коей ему донесли; но верно забыл, ибо я ее не получал.

Князь Хилков вел себя весьма хорошо во все время; он говорил смело с государем и объяснял ему откровенно все свои мысли.