Собственные записки. 1829–1834

Перед отъездом моим открылось новое бедствие в Ахалцыхе: чумная зараза. Уже дня два, как начали иметь сомнение в сей болезни в госпитале, накануне же моего выезда болезнь сия показалась со всеми признаками оной над одним рядовым, которого я и сам ходил смотреть и который вскоре после того умер. Она показалась и на людях Херсонского полка, стоявших в предместье. Иные полагали, что чума сия была занесена привезенным мною раненым аджарцем, который умер; но вообще должно было заключить, что зараза была доставлена в Ахалцых аджарцами, у коих она редко прекращается, и сообщилась нашим при очищении домов обывательских и раздевании убитых или умерших, остававшихся в предместье при отступлении турок. Чума сия по отъезде моем усилилась в значительной степени; она продолжалась до половины лета и перевела много людей в Ахалцыхе из полков Херсонского гренадерского и пехотного Паскевича; причиною же распространения ее были как теснота, в коей войска сии жили в Ахалцыхе, так и беспорядок, существовавшей в Графском полку, к коему не прибывал назначенный в оный полковой командир Кошкарев.

21-го числа я выехал из Ахалцыха. Бебутов провожал меня до Куры, и нас конвоировали 30 человек первых разбойников, бежавших издавна из Борчалинской и других дистанций, что в границах наших. Люди сии известны молодечеством своим и убийствами. Ныне, получив прощение, они сделались нам покорными. Во всяком случае, стража сия не была весьма надежная, и мы, едучи с Бебутовым, шутили над неосторожностью нашей, вверяя себя таким образом сим известным разбойникам. Едучи дорогой, я вступал с ними в разговор и нашел между ними одного, который был истинно замечателен по своим похождениям (теперь не припомню имени его). Он был уроженец Борчалы или Казахской дистанции и давно тому назад был за разбой взят, наказан и отправлен в Сибирь, откуда бежал чрез Бухарию и Персию и, возвратившись в окрестности своей родины, не смел навестить оную, но поселился в соседстве Грузии у выбежавших единоплеменников своих, в турецких границах, откуда и продолжал делать разбои, ныне же провожал гонителей своих, нисколько не сомневаясь в нашем великодушии. Он был очень весел, рассказывал происшествия свои с разными шутками и украшал их бранными русскими словами, коим выучился, живучи в Сибири.

22-го числа я прибыл ночевать к мостовому укреплению. Со мною ехали Абрамович и Эспехо. Боржомское ущелье было во всей красе своей, и я любовался оным. Все было в цвету; между разнообразными деревьями, покрывавшими вершины и покатости гор, показывались на скалах остатки старинных замков и церквей; в иных местах были видны иссеченные в отвесных скалах на значительной высоте входы в пещеры живших тут некогда отшельников. С гор текли быстрые потоки чистых вод, пересекающие во многих местах путь мой, вливаясь в шумящую по камням во все протяжение ущелья Куру. В местах, где ущелье, несколько расширяясь, принимало вид долины, луга покрывались яркими цветами, пели птицы, цвели кусты душистых деревьев, растущих в сих очаровательных местах, некогда населенных, но ныне опустевших от беспокойства претерпеваемого жителями. И как не поселиться в местах столь красивых, столь пленительных по богатствам природы, в них заключающимся!

Едучи дорогой, я просил Эспехо рассказывать мне обстоятельства последней Испанской войны, в коей он принимал участие, служа в корпусе испанцев, разбивших французский корпус Дюпонта[30] в Сиерре-Морене[31]. Рассказ сей познакомил меня с подробностями сего происшествия и много занимал меня.

Но со мною ехал также безобразный Анненков, который много надоедал мне прилипчивостью своею, ибо я не мог от него отделаться. Долго смеялись над ним по случаю утопленных им по неосторожности на верхней переправе вьюков, которые вскоре вытащили гораздо ниже (ибо они плыли по быстрому течению реки, но все у него подмочило), и ему предлагали сим новым средством отправить вьюки свои сплавом по Куре, до самого Тифлиса.

23-го я прибыл в Боржомский блокгауз, где сделал последние распоряжения по остававшимся войскам в ущелье и в тот же день, следуя далее, миновав карантины, соединился с бригадной своею канцелярией, выступившей из Тифлиса после меня и дожидавшейся меня с адъютантом Кириловым в Карталинии.

24-го я поехал в Гори, но не мог дорогой миновать, чтобы не заехать несколько в сторону от дороги в деревню одного грузинского помещика <…>. Человек сей был издавна знаком с покойным тестем моим и всем семейством и давно желал меня принять у себя. Он славился во всей Грузии хозяйством и гостеприимством; но я нашел гораздо менее ожидаемого мною: и дом его, и опрятность, и образ жизни немного отходили от обычаев, принятых его единоземцами. Гостеприимство его не имело предупредительности нашего европейского гостеприимства, но состояло в обременительном потчевании весьма дурным и неизобильным обедом и в неотступных просьбах пить вино его сада, которое было порядочное. Я воспользовался, однако, сим случаем, дабы сразить до конца бедного Анненкова, который от меня не отставал.