Собственными руками (СИ)

Ло отталкивается от него, и он раскрывает объятья. Трясущимися пальцами возит у края закреплённой пластырем повязки в попытке отодрать её от глаза, из которого только что хлынули слёзы. Не выходит даже толком поддеть, и он царапает кожу. Всхлипы перемежаются вздохами и носовым втягиванием. Дофламинго подсовывает свои чуть более проворные в данной ситуации пальцы под его, и Ло позволяет довершить свои начинания.

— Доффи… — дребезжащим голосом зовёт его, пока тот отлепляет повязку. — То, что я… — надрывно вздыхает, давя слёзы, — сделал…

— Непростительно, — заключает он, когда последний липкий уголок отходит от кожи.

Кожа насыщенного фиолетового цвета с красноватой сеточкой на границах синяка наполовину опускает оплывшее веко на раздражённый глаз. Подрагивающие ресницы щедро слиплись от влаги. Ло громко, слёзно вбирает в лёгкие воздух, продолжая попытку держать себя в руках.

Дофламинго снимает с себя немного полысевшую шубу и накрывает ей спину дрожащего подопечного, после чего наклоняется, чтобы обнять и уткнуть его лицом в плечо, в которое можно выплакаться.

— Можешь плакать, — шепчет рядом с ухом, надвигая перья выше и практически полностью укрывая Ло ото всех.

— Ты ос… — срывается тот в истеричные всхлипы и крепче обхватывает шею руками.

— Да, мой хороший, — как бы избито ни звучали эти слова, для Ло сейчас они сравнимы с оправданием.

Он плачет в его объятьях и хватается за шею, словно она его спасение. Так много слёз он в себе держал, что они уже ручьями бегут по груди мужчины, неколебимо сидящего перед ним с той мыслью, что не может оставить Ло, когда ему настолько больно. Он предал его, чтобы лишить высокого положения и привилегий. Он вырезал всю семью, чтобы отсечь последние пути отхода. Это так же непростительно, как и то, что сотворил с его жизнью Дофламинго. Этого ребёнка он может уже по праву называть своим, и совсем не потому, что растил и заботился, если можно так назвать принесённые ему страдания. А потому что его слёзы он чувствует на расстоянии и не может их игнорировать.

Хрупкая, дрожащая от избытка невысказанных чувств фигура в его руках, и правда, совсем как детская. Дофламинго склоняет лицо, носом сдвигает в сторону шубу и целует косматую голову. Приглушая рыдание, перешедшее в припадок, Ло вгрызается в плечо, а мужчина поправляет перьевое покрывало и обнимет крепче прежнего.

Стоически были выдержаны ещё несколько минут истерических рыданий, в которых его выросший, но едва ли повзрослевший ребёнок кусал и царапал своего опекуна. Раздался гудок, извещающий, что грядёт смена вахты, а экипаж может смело подниматься с постелей, даже если не особо-то этого и желает. Когда сигнал оборвался, Ло уже молчал, всё так же держась за шею.

Снова ёрзает в попытке вырваться из объятий, и Дофламинго позволяет ему сесть ровно. Лицо красное от слёз, веки распухшие, а рот скривлён, будто Ло чем-то сильно расстроен.

— Нельзя, чтобы тебя таким видели, — берёт мужчина в ладонь его сырую щеку. — Поспи ещё.

Молодой человек в испуге выкатил на него глаз и вцепился в запястье протянутой к лицу руки. Дофламинго поднялся на колени и наклонился к его задранному кверху лицу, поцеловал лоб.

— Остаться с тобой?

— Да, — севшим голосом прошептал Ло.

Скоро на корабле станет неспокойно, особенно, когда команда заметит, что пациент покинул лазарет. Даже если не встревожатся его пропажей, то побегут поделиться радостью с капитаном, который мало того, что выглядит морально потрёпанным, оттого и жалким, так ещё и неодет. Из этих соображений и из тех, что с минуты на минуту они вместе нагишом улягутся досыпать, Дофламинго закрыл дверь каюты. Если вломятся без стука — их проблемы с тем, как понимать увиденные неудобные факты.