Событие

"На этой осоке, поджав одно крыло, а другое широко расправив, лежал мертвый лебедь. Глаза его были полураскрыты, на длинных ресницах еще сверкали слезы. А между тем восток разгорался{28}, и аккорды солнца все ярче гремели по широкому озеру. Листья от каждого прикосновения длинных лучей, от каждого легковейного дуновения…".

Она читает с ясным лицом, но как бы удалилась в своем кресле, так что голос ее перестает быть слышен, хотя губы движутся и рука переворачивает страницы. Вокруг нее слушатели, тоже порвавшие всякую связь с авансценой, сидят в застывших полусонных позах{29}: Ревшин застыл с бутылкой шампанского между колен. Писатель прикрыл глаза рукой. Собственно, следовало бы, чтобы спустилась прозрачная ткань или средний занавес, на котором вся их группировка была бы нарисована с точным повторением поз.

Трощейкин и Любовь быстро выходят вперед на авансцену.

ЛЮБОВЬ:

Алеша, я не могу больше.

ТРОЩЕЙКИН:

И я не могу.

ЛЮБОВЬ:

Наш самый страшный день…

ТРОЩЕЙКИН:

Наш последний день…

ЛЮБОВЬ:

…обратился в фантастический фарс. От этих крашеных призраков нельзя ждать ни спасения, ни сочувствия.

ТРОЩЕЙКИН:

Нам нужно бежать…

ЛЮБОВЬ:

Да, да, да!

ТРОЩЕЙКИН:

…бежать, — а мы почему-то медлим под пальмами сонной Вампуки{30}. Я чувствую, что надвигается…

ЛЮБОВЬ:

Опасность? Но какая? О, если б ты мог понять!

ТРОЩЕЙКИН:

Опасность, столь же реальная, как наши руки, плечи, щеки. Люба, мы совершенно одни.

ЛЮБОВЬ:

Да, одни. Но это два одиночества, и оба совсем круглы. Пойми меня!

ТРОЩЕЙКИН:

Одни на этой узкой освещенной сцене. Сзади — театральная ветошь всей нашей жизни, замерзшие маски второстепенной комедии, а спереди — темная глубина и глаза, глаза, глаза, глядящие на нас, ждущие нашей гибели.

ЛЮБОВЬ:

Ответь быстро: ты знаешь, что я тебе неверна?

ТРОЩЕЙКИН:

Знаю. Но ты меня никогда не покинешь.

ЛЮБОВЬ:

Ах, мне так жаль иногда, так жаль. Ведь не всегда так было.

ТРОЩЕЙКИН:

Держись, Люба!

ЛЮБОВЬ:

Наш маленький сын сегодня разбил мячом зеркало. Алеша, держи меня ты. Не отпускай.

ТРОЩЕЙКИН:

Плохо вижу… Все опять начинает мутнеть. Перестаю тебя чувствовать. Ты снова сливаешься с жизнью. Мы опять опускаемся, Люба, все кончено!

ЛЮБОВЬ:

Онегин, я тогда моложе, я лучше… Да, я тоже ослабела. Не помню… А хорошо было на этой мгновенной высоте.

ТРОЩЕЙКИН:

Бредни. Выдумки. Если сегодня мне не достанут денег, я ночи не переживу.

ЛЮБОВЬ:

Смотри, как странно: Марфа крадется к нам из двери. Смотри, какое у нее страшное лицо. Нет, ты посмотри! Она ползет с каким-то страшным известием. Она едва может двигаться…

ТРОЩЕЙКИН:

(Марфе.) Он? Говорите же: он пришел?

ЛЮБОВЬ:

(Хлопает в ладоши и смеется.) Она кивает! Алешенька, она кивает!

Входит Шель: сутулый, в темных очках.

ШЕЛЬ:

Простите… Меня зовут Иван Иванович Шель. Ваша полоумная прислужница не хотела меня впускать. Вы меня не знаете, но вы, может быть, знаете, что у меня есть оружейная лавка против Собора.

ТРОЩЕЙКИН:

Я вас слушаю.

ШЕЛЬ:

Я почел своей обязанностью явиться к вам. Мне надо сделать вам некое предупреждение.

ТРОЩЕЙКИН:

Приблизьтесь, приблизьтесь. Цып-цып-цып.

ШЕЛЬ:

Но вы не одни… Это собрание…

ТРОЩЕЙКИН:

Не обращайте внимания… Это так — мираж, фигуранты, ничто. Наконец, я сам это намалевал. Скверная картина — но безвредная.

ШЕЛЬ:

Не обманывайте меня. Вон тому господину я продал в прошлом году охотничье ружье.

ЛЮБОВЬ:

Это вам кажется. Поверьте нам! Мы знаем лучше. Мой муж написал это в очень натуральных красках. Мы одни. Можете говорить спокойно.

ШЕЛЬ:

В таком случае позвольте вам сообщить… Только что узнав, кто вернулся, я с тревогой припомнил, что нынче в полдень у меня купили пистолет системы "браунинг".

Средний занавес поднимается, голос чтицы громко заканчивает: "…и тогда лебедь воскрес". Ревшин откупоривает шампанское. Впрочем, шум оживления сразу пресекается.

ТРОЩЕЙКИН:

Барбашин купил?

ШЕЛЬ:

Нет, покупатель был господин Аршинский. Но я вижу, вы понимаете, кому предназначалось оружье.

Занавес

Действие третье