Событие. Философское путешествие по концепту

Таким образом, греки потеряли свой моральный ориентир, так как они верили в непосредственную и основную моральную благопристойность человека и игнорировали склонность ко злу, лежащую в самой человеческой сущности: истинное благо происходит не тогда, когда мы следуем нашей природе, но когда мы с ней боремся[30]. На тот же самый феномен указывает опера Рихарда Вагнера «Парсифаль», чья завершающая мысль звучит примерно так: «Рана может быть заживлена только тем копьем, которое ее нанесло» (Die Wunde schliesst der Speer nur, der sie schlug). Гегель утверждает то же самое, но переставляя акценты в противоположную сторону, говоря о духе как об абстрактной способности, постоянно подрывающей (отрицающей) и трансформирующей всю инертную и стабильную реальность: дух сам является раной, которую он пытается заживить, т. е. рана нанесена рукой раненого. Другими словами – что такое, по сути своей, «дух»? «Рана» природы: дух человеческой субъективности является способностью дифференцировать, абстрагировать, разрывать и рассматривать как самостоятельное то, что на самом деле есть часть единого органичного целого. Дух – не что иное, как процесс преодоления природной непосредственности и органичной целости, процесс проработки («опосредования») этой непосредственности, ускользания-в-себя или «отправления», самоотчуждения от нее. Сам процесс возвращения духа в самое себя создает то измерение, в которое он возвращается.

Но разве Библия не пишет о том же? Змей обещает Адаму и Еве, что, вкусив плод древа познания, они станут как Бог, и когда они вкушают его, Бог говорит: «Вот, Адам стал как один из Нас» (Быт. 3:22). Гегель комментирует: «Следовательно, змей не солгал. Бог подтвердил его слова». Согласно Гегелю, субъективное знание – не просто возможность выбрать между добром и злом, но «что именно рассмотрение, или познание, делает человека злым, поэтому оно и является злом и познание есть то, чего не должно быть, оно есть источник зла»[31]. Или еще более подчеркнуто: зло – сам взгляд, видящий зло вокруг себя. Взгляд, видящий зло, исключает себя из критикуемого им общественного Целого, и само это исключение является формальным свойством зла. Согласно Гегелю, добро возникает как возможность и долг только посредством изначального выбора в пользу зла: мы только тогда понимаем, что такое благо, когда, сделав выбор в пользу зла, мы постигаем полнейшую неудовлетворительность нашего положения. На более концептуальном уровне его логики рефлексии Гегель использует особое понятие абсолютного самоотталкивания, «absoluter Gegenstoß» (букв. контртолчок, контр-выпад) для обозначения ускользания, создающего то, от чего оно ускользает: «Исчезнувшее в основании определение есть истинное определение сущности. <…> Рефлективное определение, исчезая в основании, приобретает свое истинное значение – быть абсолютным самоотталкиванием (Gegenstoss) себя в само себя»[32]. Таким образом, только «в возвращении как таковом» возникает то, к чему мы возвращаемся: оно начинает существовать или восприниматься как возможность там, где ранее не было никакого ее следа.

Здесь речь идет не об абстрактных теоретических позициях, но о в высшей степени конкретном историческом опыте. Согласно некоторым индийским культурным теоретикам, тот факт, что они вынуждены использовать английский язык, является формой культурного колониализма, цензурирующего их истинную идентичность: «Мы должны говорить на навязанном нам языке, чтобы выразить нашу глубинную идентичность, и разве это не ставит нас в положение радикального отчуждения – даже наше противостояние колонизации должно выражаться на языке колонизатора?» На этот вопрос, конечно же, следует ответить утвердительно, но навязывание английского (иностранного) языка привело к созданию самого угнетаемого, т. е. в данном случае угнетаемым является не доколониальная Индия – она утеряна навсегда, – но аутентичная мечта о новой, универсалист-ской демократической Индии. Малколм Х следовал тому же самому принципу, когда он взял «Х» в качестве фамилии: он боролся не за возвращение к неким исконным африканским корням, но именно за «Х», за неизвестную новую идентичность, открытую самим фактом рабства, из-за которого африканские корни были утеряны навсегда. Этот пример указывает вовсе не на то, что до потери не было ничего – конечно же, до потери что-то было, в случае с Индией это была богатая и многогранная культура, а на то, что утерянная культура была разнородной, беспорядочной и не имела ничего общего с тем, к чему хочет вернуться позднейшее национальное возрождение. Это касается всех «возвращений к истокам»: когда, начиная с девятнадцатого века, в Центральной и Восточной Европе появлялись новые государства, их возвращение к «исконным этническим корням» произвело на свет эти самые корни. Марксистский историк Эрик Хобсбаум назвал их «выдуманными традициями».