Сочинение на вольную тему

Соня тоже отскочила от комля и остановилась, не зная, куда бежать. И тут липа начала тяжело разворачиваться, обнажая белый, как сыр, пень, и пошла на Соню!

— В сторону! — не своим голосом закричал Игнат, но дочь уже не слышала его. Что было силы она кинулась бежать прочь от этой страшной огромной липы. Бежала и всей душой, всем своим трепетным телом чуяла, что липа настигает ее, захватывает своей широкой, как туча, кроной и вот-вот накроет.

— В сторону!!! — завопил Игнат, и голос его слился с глубоким вздохом и треском рухнувшего дерева. Его ветви и листья долго еще ходили, шевелились, успокаиваясь.

Соня лежала на траве, в самой вершине липы. Игнат подскочил, поднял ее, поставил на ноги.

— Ты жива? Жива? — повторял, еще не веря в счастье, ощупывая ее руки, ноги.

— Жива, тата, и мне нигде не больно, — бодро ответила она, не понимая, что была на краю гибели и что какой-то счастливый случай оставил ее жить. Но она видела испуганное лицо отца, видела, как он тревожится, как переживает за нее, и это радовало Соню. Отец любит ее! Теперь она знала это, она поняла это!

— И правда нигде не зацепило? — выспрашивал Игнат.

— Правда, тата. Только немножко по ногам, — Соня показала красные ссадины на икрах.

— А-а, это не страшно. Такое бывает, если хлестнуть лозиной, а крапивой — и того хуже… Верно?

— Верно, тата. Мне нисколечко не больно, ей-богу… Только печет.

— Дай-ка я разотру, и все пройдет. Сядь на траву.

Соня села, вытянула перед собой ноги. Игнат взял ее ногу за тонкую, с сухой обветренной кожей икру, начал тискать, растирать пальцами ушиб. Затем принялся за другую ногу, стал растирать ее и вдруг содрогнулся от пронзившего страха: а ведь оно, дите это, могло быть уже мертвым. По его неразумной слепой дурости. Он отпустил ногу дочери на траву и уставился невидящими глазами перед собой. Дочь заметила этот его растерянный взгляд.

— Чего ты, тата?

— Ничего, дочка, ничего. — Он постепенно как бы возвращался на землю. — Скажи, а отчего ты упала? Можно считать, тебя почти и не задело.

— Не знаю, кажется, зацепилась.

— Ну как, не болит?

— Не-а.

— Тогда пошли домой.

— А липа?

— Черт с ней, с этой липой…

— Это ты из-за меня? Так не думай, мне, ей-богу, не больно.

Игнат поднял пилу, топор, и они пошли. Уже когда приближались к поселку, он неожиданно попросил:

— Давай мы не будем никому об этом говорить, а?

— Добра, давай не будем, — взглянув на него с хитринкой, ответила Соня. Она радовалась, что меж ними есть и эта тайна.

Нет более мягкого, более нежного, более беззащитного дерева, нежели липа. Из нее что хочешь можно выделать: и улей выдолбить, и ступу, и кадолбец, и ночевки вырезать, и миску, и ложку, и лапти сплести, и севалку сшить, и ситечко… По ней и топора многовато, настолько легко она поддается рукам. И опять же: не дурак выбрал липу, чтоб вырезать бога — святого по образу и подобию человечьему — и выставить его в церкви у всех на глазах.

Все это знал Игнат. Мучился, глядя, как одну за другой спускали с пня липы в Казановичевой обсаде, не удержался сам, захотел погреться у святого огня. И как мог додуматься до такого?! Что правда, то правда: если бог захочет покарать, он прежде всего лишает разума…

Два месяца пролежала та липа, никто не тронул, а потом пропала в один день, точно ее и не было.

X

На рассвете в темноте сенцев Игнат нащупал под балкой шило, долго ширкал им потом по бруску — счищал чернь, оттачивал. Поправил на бруске и ножи — свой, охотничий, и хозяйственный, сделанный некогда из старой косы. С утра была на ногах и Марина, растерла в миске картошку с мукой, поспешила в хлев. Вскоре на дворе послышалось хрюканье кабана. Игнат вышел на крыльцо с вожжами в руке.

— Справишься один? Может, схожу за Тимохом?

— Не надо. Смолить позову, а тут… как-нибудь, не впервой.

Кабан был недурен, пудов на десять. Если б покормить еще с месяц, то, наверно, набрал бы и все двенадцать. Но и картошки не было, и муки.

Кабан уткнулся рылом в миску. Игнат почесал его за ухом, дал освоиться. Потом подвел вожжу с петлей под одну ногу, захлестнул, обвел другую, стреножил, взял конец вожжи в левую руку, правой сгреб в горсть щетину на загривке. Кабан и теперь не выказал тревоги. Лишь захрюкал и поднял рыло, словно желая понять, что это делают тут подле него, и снова уткнулся в миску. Широко опершись ногами, Игнат рванул вожжи от себя, подсекая кабану передние ноги, а правой дернул его за щетину на себя. Тот как стоял, так и лег на бок, всеми четырьмя замолотил в воздухе, ища что-нибудь твердое зацепиться. Тверда была только мерзлая земля под боком, но человек навалился сверху всей своей тяжестью и не давал возможности ни крутнуться, ни вывернуться. И тогда кабан завизжал что было силы, всем своим существом почуяв, что это никакая не игра, не шуточки…