Сочинения

Граф позвонил, приказал лакеям вынести из комнаты Тараевича и, закурив сигару, пошел вслед за девушками в турецкую гостиную.

– Любезный граф, – начала Генриетта, – теперь господин Тараевич сделался вашей собственностью, не правда ли?

– Разумеется.

– И вы имеете право подарить эту собственность кому угодно?

– Конечно, имею.

– В таком случае, подарите его мне.

– Зачем он вам понадобился? Что намерены вы с ним сделать?

– Этого я вам не скажу.

– Мне очень жаль, я не могу исполнить вашего желания.

– Почему же нет? Вы хотите пощадить его?

– Нет… Я желаю распорядиться им по своему усмотрению.

– Неправда… Вы хотите передать его Эмме… Вы ей обещали.

– Тараевич принадлежит мне, – заявила сектантка.

Солтык поклонился с улыбкою на губах.

– Этим я избавляю вас от угрызений совести, – прибавила она.

– Меня?! – удивился граф, пожимая плечами. – Да положите его хоть сейчас же в пылающий костер, – мне решительно все равно! Но я желал бы, чтобы он остался жив.

– Почему это?

– Потому что мертвецы не испытывают страданий.

– Я вовсе не так жестока, как вы воображаете. Если вы хотите увидеть нечто подобное Семирамиде, то обратите внимание на Генриетту.

– Эта кроткая голубица?

Мадемуазель Монкони покраснела, но овладела собою и с необыкновенной смелостью взглянула на Солтыка.

– Вы еще мало знаете меня, граф! – проговорила она. – Я готовлю вам такой сюрприз, который вам едва ли понравится… Берегитесь!

– Сознаю себя в опасности и начинаю бояться вас, мой прелестный демон!

Генриетта бросила на свою повелительницу выразительный взгляд, ясно говоривший: «Предоставь его мне и ты будешь мною довольна!»

XLII. Богиня мщения

– Уступи мне графа, – умоляла Генриетта, стоя на коленях у кровати Эммы, – я передам его апостолу, точно также как и ты.

– Что с тобой? – спросила сектантка. – Разве ты его любишь?

– Нет, но мне хочется наказать его за то, что он считает меня такой невинной овечкой.

– Все те же своекорыстные мотивы! – перебила ее Эмма. – Ты не понимаешь возвышенной цели нашего учения. То, что мы делаем из чувства глубокого сострадания к ближнему, приводит тебя в кровожадный восторг. Подави в себе это нехорошее чувство, иначе оно не доведет тебя до добра.

– Я готова повиноваться тебе во всем… но дай мне Солтыка!

– Ты не сумеешь с ним справиться, тебе это не по силам; в тебе недостаточно благоразумного хладнокровия.

– А ты уверена в том, что обратишь его на путь истины, и что он добровольно сделается твоей жертвой?

– Это мое искреннее желание.

– Не будет ли лучше, если вы сделаете его членом вашего общества?

Он красив, богат, отважен, умен, словно сотворен для того, чтобы держать людей под своим железным игом.

– Все это правда, но вместе с тем он воплощенный дьявол, с врожденными наклонностями хищного зверя. Он со злорадным наслаждением инквизитора или турецкого паши готов мучить, истязать, убивать людей, одним словом, грешить ежеминутно, без малейшего чувства раскаяния.

– Я, право, не понимаю тебя, Эмма. Ты, например, говоришь, что грешно с радостью исполнять то, что угодно Богу.

– Мы должны служить Ему с благоговением, а не с бесчеловечной жестокостью в сердце.

– Да ты и сама вовсе не человеколюбива.

– Одному Господу известно, что происходит в душе моей, когда я исполняю свои священные обязанности… Если бы существовал другой способ для спасения погибающих грешников, то, поверь мне, никогда рука моя не прикоснулась бы ни к плети, ни к ножу; никогда не пролилась бы ни одна капля человеческой крови.

– Почему же ты с такой радостью овладеваешь Тараевичем?

– Не потому, что он был мне личным врагом, а потому, что он вздумал препятствовать нам в исполнении наших планов. Если бы я ненавидела этого человека, то сочла бы себя недостойной принести его в жертву и попросила бы апостола возложить эту обязанность на другую жрицу.

Генриетта задумалась, но все ее попытки разгадать эту таинственную личность были безуспешны. Малютина по-прежнему была для нее тайной, точно так же, как и для других.

Между тем в доме уже все проснулись и собрались к завтраку. Тараевич мысленно спрашивал себя, не пригрезилось ли ему вчерашнее приключение и, чтобы разрешить свое недоумение, обратился к Генриетте с вопросом:

– Скажите, неужели я вчера действительно проиграл все мое состояние?

Девушка молча кивнула головой.

– И даже свою жизнь?

– Нет, это вы видели во сне!

– Ну, я так и думал.

После завтрака супруги Монкони и Сесавин уехали обратно в Киев; остальное общество проводило их до перекрестка и оттуда поворотило на дорогу к селу Мешково. Когда они подъехали к усадьбе, все та же старая баба отворила им ворота. Дом по-прежнему казался необитаемым.

Все четверо вошли в гостиную. Эмма села на диван, Солтык прислонился к стене, Генриетта с пистолетом в руке караулила замкнутую дверь, а Тараевич в недоумении топтался посреди комнаты.

– Помнишь ли ты нашу вчерашнюю игру? – сурово спросил граф у своего родственника.

– Помню, что я проиграл все, что имел.

– И даже свою жизнь.

– О нет! Это я видел только во сне. Не правда ли, мадемуазель Генриетта?