Сочинения

Общий порок у певцов, что в приятельской доброй беседе,
Сколько ни просят их петь, ни за что не поют; а не просят —
Пению нет и конца! Таков был сардинец Тигеллий.
Цезарь[350]

, который бы мог и принудить, если бы дажеСтал и просить, заклиная и дружбой отца и своею, —
Все нипочем бы! А сам распоется — с яиц и до яблок[351]
Только и слышишь: «О Вакх!» — то высоким напевом, то низким,
Басом густым, подобным четвертой струне тетрахорда.
Не был он ровен ни в чем. Иногда он так скоро, бывало,
10 Ходит, как будто бежит от врага; иногда выступает
Важно, как будто несет священную утварь Юноны.
То вдруг двести рабов у него; то не больше десятка.
То о царях говорит и тетрархах[352] высокие речи;
То вдруг скажет: «Довольно с меня, был бы стол, хоть треногий,
Соли простая солонка, от холода грубая тога!»
Дай ты ему миллион, как будто довольному малым, —
И в пять дней в кошельке ничего! Ночь гуляет до утра;
Целый день прохрапит! Не согласен ни в чем сам с собою!
Может быть, кто мне заметит: «А сам ты? Ужель без пороков?»
20 Нет! Есть они и во мне, но другие и, может быть, меньше.
Новия Мений бранил за глаза и вышучивал дерзко;
Кто-то сказал: «А сам ты каков? Уж нам-то известно,
Что ты за птица!» А Мений в ответ: «О! Себе я прощаю!»
Это пристрастье к себе самому и постыдно и глупо.
Ежели сам на свои недостатки глядишь ты сквозь пальцы,
То почему же в друзьях ты их любишь высматривать зорко,
Словно орел или змей эпидаврский[353]? А что, коль на это
Сами друзья на тебя такими же взглянут глазами?
Вот человек: он строптив, не по нашему тонкому вкусу,
30 Можно смеяться над ним за его деревенскую стрижку,
За неумелые складки одежд, за башмак не по мерке;
Честен и добр он зато, и лучше нет человека,
И неизменный он друг, и под этой наружностью грубой
Гений высокий сокрыт и прекрасные качества духа!
А испытай-ка себя: не посеяла ль матерь-природа
Или дурная привычка в тебе недостатка какого?
В брошенном поле бурьян вырастает, что выжечь придется!
Страстью любви ослепленный не видит ничуть недостатков
В милой подруге; ему и ее безобразие даже
40 Нравится: так любовался Бальбин и наростом у Агны!
Если бы в дружбе мы так заблуждались, сама добродетель,
Верно, почтила б тогда заблужденье подобное наше.
В друге должны мы сносить терпеливо все недостатки,
Так же как в сыне отец снисходительно многое терпит.
Если сын кос, говорит: «У него разбегаются глазки!»
Если он мал, как уродец Сизиф[354], называет цыпленком.
Ежели сын кривоног, о нем говорят: «Косолапит»,
Ежели пятки толсты: «Смотри, как шагает он важно».
Так ты суди и о друге, и, ежели скупо живет он, —
50 Ты говори, что твой друг бережлив; коли хвастает глупо —
Ты утверждай, что друзьям он понравиться шутками хочет;
О грубияне развязном скажи: «Он прям и отважен»;
О сумасшедшем: «Он пылок не в меру». От этого дружба
Крепче бывает меж нас, и согласье людей съединяет!
Мы же, напротив, готовы чернить добродетель; наводим
Грязь на чистейший сосуд; того, кто скромен и честен,
Мы называем тотчас чудаком, отставшим от века;
Тот, кто не любит спешить, для нас — ленивый тупица;
Ну, а ежели кто любой западни избегает,
60 Если, живя меж людей и завистных, и злобных, и хитрых,
Злому не выдаст себя безоружной своей стороною,
Мы говорим: он лукав, а не скажем, что он осторожен.
Если кто прост в обращенье, — как я, Меценат, пред тобою
Часто бывал, — чуть приходом своим иль своим разговором
В чтенье он нас развлечет, в размышлении нам помешает, —
Тотчас готовы его обозвать назойливым дурнем.
Как легкомысленны мы в неправых таких приговорах!
Кто без пороков родится? Тот лучше других, в ком их меньше.
Но снисходительный друг, как и должно, — мои недостатки
70 С добрыми свойствами, верно, сравнит, и склонится лишь к добрым.
Если их больше и если он сам дорожит моей дружбой —
Ибо тогда ведь и я на тех же весах его взвешу.
Если ты хочешь, чтоб друг у тебя не заметил нарыва,
Не замечай у него и прыщика. Кто снисхожденья
Хочет к себе самому, тот умей снисходить и к другому!
В самом деле: уж ежели гнев и пороки иные
Мы, глупцы, не умеем из душ истребить совершенно,
Что же рассудок с своими и мерой и весом? Зачем же
Он не положит за все соразмерного злу наказанья?..
80 Если б кто распял раба, со стола относившего блюда,
Лишь за проступок пустой, что кусок обглоданной рыбы
Или простывшей подливки он, бедный, дорогой отведал, —
Ты бы сказал, что безумнее он Лабеона. А сам ты
Сколько безумнее, сколько виновнее! Друг пред тобою
В самой безделке пустой провинился, — а ты не прощаешь,
Словно злопамятным хочешь прослыть; а ты, ненавидя,
Все убегаешь его, как должник убегает Рузона[355],
К дню платежа не успевший собрать ни процентов, ни суммы
И обреченный, как пленник, внимать его нудным рассказам!
90 Друг мой столовое ложе мое замарал; или чашу
Древней работы свалил со стола; или с блюда цыпленка
Взял, хоть он был предо мной; так неужто за это на друга
Я осержусь? Да что ж я бы сделал, когда б обокрал он,
Тайну бы выдал мою или мне не сдержал обещанья?..
Те, для кого все проступки равны, все равно не сумеют
В жизни так рассуждать: против них и рассудок и опыт,
Против них, наконец, и мать справедливости — польза!
В те времена, когда из земли поползло все живое,
Между собою за все дрались бессловесные твари —
100 То за нору, то за горсть желудей кулаками, ногтями,
Палками бились, а там и мечами (нужда научила!),
Вплоть до того, как они для вещей имена подыскали.
Тут уклонились они от войны; города укрепили;
Против воров, любодеев, разбойников дали законы:
Ибо и прежде Елены велись из-за похоти бабьей
Стыдные войны не раз; но все, кто в скотском порыве
Рвался страсть утолить, от сильной руки погибали
Смертью бесславной — как бык погибает, убитый сильнейшим
Против таких-то бесчинств и придумали люди законы —
110 В том убедиться легко, листая всю летопись мира;
Ибо ведь чувством нельзя отличить неправду от правды,
Как отличаем приятное мы от того, что противно;
Да и рассудком нельзя доказать, что и тот, кто капусту
На огороде чужом поломал, и тот, кто похитил
Утварь из храма богов, одинаково оба виновны!
Нужно, чтоб мера была, чтоб была по проступку и кара,
Чтоб не свирепствовал бич, где и легкой хватило бы розги.[356]
Впрочем, чтоб тросточкой ты наказал заслужившего больше,
Этого я не боюсь! Ты всегда говоришь, что различья
120 Нет меж большой и меж малой виной, меж разбоем и кражей;
Будто ты все бы одной косою скосил без разбора,
Если б тебя избрали царем. Но разве не царь ты?
Ты ведь твердишь, что мудрец — уж тем самым богач, и сапожник,
И красавец, и царь: так чего желать, все имея?..
«Нет, ты не понял меня, — говоришь ты, — Хрисипп, наш наставник,
Так говорит, что мудрец хоть не шьет ни сапог, ни сандалий,
Но сапожник и он». — Почему? — «Потому что и молча
Гермоген[357] — все отличный певец, а Алфен — все сапожник
Ловкий, как был, хоть и бросил снаряд свой и лавочку запер!
130 Так и мудрец. Он искусен во всем; он всем обладает,
Следственно, он над всеми и царь». Хорошо! Отчего же
Ты не властен мальчишек прогнать, как они всей толпою
Бороду рвут у тебя и как ты надрываешься с крику?..
Ты и мудрец, ты и царь, а без палки смирить их не можешь!
Кончим! Пока за квадрант[358] ты, царь, отправляешься в баню
С свитой покуда незнатной, с одним полоумным Криспином,
Я остаюся с друзьями, которые — в чем по незнанью
Я погрешу — мне охотно простят; я тоже охотно
Их недостатки сношу. И хоть я гражданин неизвестный,
140 Но убежден, что счастливей царя проживу я на свете!