Сочинения

ведь это причинит урон возничему, и на него самого навлечет позорные и бесславные бедствия[795]. Все же я обдумывал и взвешивал это ночью, и размышлял над этим весь день, и был постоянно <123a> задумчив и угрюм. Тогда благородный и поистине божественный самодержец всеми возможными способами уменьшал мою скорбь и являл мне милость и честь — ив словах, и на деле. Действительно, он посоветовал мне обращаться к царице, придал мне смелость, благородно явив знак того, что я могу ей совершенно довериться. Ибо когда я впервые пришел пред ее взор, то она показалась мне установленным в храме изваянием скромности, которое я некогда видел. <123b> Благоговение наполнило мою душу, и я "в землю смотрел, потупивши очи"[796] до тех пор, пока она не приказала мне ободриться. Она сказала: "Ты уже получил от нас некие милости и получишь еще, будь на то Божья воля, если будешь верным и честным с нами". Приблизительно столько тогда я услышал, но она не сказала больше, хотя и знала, как произносятся речи, ничуть не хуже славных ораторов. Когда наше общение закончилось, я был глубоко изумлен и поражен; мне виделось со всей ясностью, что это была сама Скромность [Σωφροσύνος], и я слышал именно ее слова; кратка и усладительна была ее речь, а сама она навсегда отпечатлелась в моих глазах. <123c>

Хотите, чтобы я рассказал о том, что она делала после этого, и обо всех тех благах, которыми она наделила меня, и чтобы, не опуская ни одной мелочи, я назвал каждое одно за другим? Или же моя речь должна быть такой же краткой, как и ее, и я должен сказать обо всем сразу? Рассказать ли мне о том, как она облагодетельствовала многих моих друзей, <123d> и как вместе с царем они сладили и [ἤρμοσεν] мою свадьбу? Но возможно, вы хотите услышать и про перечень ее даров мне,

Двадцать лоханей блестящих, семь треножников новых[797]

и двадцать котлов. Но у меня нет досуга разглагольствовать об этом. Хотя один из даров настолько приятен, что возможно, его все же стоит упомянуть, ибо я им особенно наслаждался. Она дала лучшие книги по философии и истории, сочинения многих ораторов <124a> и поэтов — я ведь с большим трудом вывез из дома лишь некоторые, теша себя надеждой и страстно желая вновь оказаться дома; она дала мне их сразу столько, что даже моя жажда книг была утолена, хотя моя тяга к литературному общению ненасытна. Когда книги прибыли, Галатия и Галлия стали для меня эллинским храмом Муз. К этим ее дарам я припадал всякий раз, когда имел досуг, так что я никогда не забывал доброй дарительницы. Одна из этих книг <124b> более других необходима мне, она сопровождает меня даже когда я начинаю военные действия — это древняя повесть о войне, написанная очевидцем. Многие ведь писания древних о тех событиях выполнены с искусством, и они предоставляют возможность тем, что заблуждаются в силу своей юности, видеть блестящее и ясное изображение деяний древних, благодаря чему многие новички обретают большую зрелость суждения и разумения, чем тысячи старцев, обретая <124c> то преимущество, которое дают человеку только преклонные годы — я имею в виду опыт (а человек и является старцем [πρεβύτης] в силу того, что говорит мудрее, чем юноша); и все это может дать молодому человеку изучение истории, если он, конечно, усерден. В таких книгах также содержится, я полагаю, и детоводительство к благородному нраву, в том случае если [читающий], как демиург, полагает перед собой в качестве первообраза наилучшего в словах и делах мужа, формирует свой характер в соответствии с ним и уподобляет свою речь его речи. Если его не вполне постигнет неуспех, но он достигнет хоть какого-нибудь подобия, <124d> то поверь мне, достигнет и немалого счастья. Часто думаю я о том, что благодаря книгам я получаю воспитание литературой, но даже когда воюю, я ношу их с собой, словно необходимый хлеб. Множественность же их умеряется лишь случайными обстоятельствами.