Сочинения

И свободу речи не должен он практиковать до тех пор, пока не рассмотрит, сколь велика ценность этого, каковую, думаю, имело оно для Кратета и Диогена. Они были настолько выше угроз судьбы, что говорили, <201b> будто их следует называть или шутками, или пьяными выходками, так что, попав в руки к пиратам, Диоген смеялся над ними, Кратет же отдал свое имущество в собственность сограждан и, будучи телесно небезупречен, обратил свои недостатки в шутку, смеясь над собой за свою сутулость и хромоту; он приходил к очагам друзей, звали они его или не звали[504], и примирял близких людей, если узнавал, что они в ссоре. Его укоры содержали в себе не горечь, но радость, <201c> ибо он не хотел показаться сикофантом[505] тому, кого хотел вразумить. Если хотел, однако же, приправлял их и горечью, явной как тем, кому желал исправления, так и очевидцам происходящего. Хотя это и не было главной целью тех киников, но, как я говорил, они по преимуществу стремились к тому, чтобы стать счастливыми, и, думаю я, озабочивали собой других людей только потому, что понимали, что человек есть по природе животное общественное и политическое; так вот, помогали они своим согражданам не только обличениями, но и рассуждениями. Пусть же тот, <201d> кто хочет быть киником, мужем ревностным и серьезным, сперва позаботится о себе, научившись владеть собой так, как Диоген и Кратет, пусть изгонит из каждой части своей души все страсти, вверит каждую часть души истинному логосу и сделает ум своим кормчим. Это, я думаю, главное и существеннейшее в философии Диогена.

И если этот муж приходил к гетере (хотя, наверное, это случилось только однажды, а может быть и вообще не случалось), то пусть нынешний киник сперва станет таким же, как Диоген, — мужем ревностным <202a> и серьезным, и тогда, если и займется подобным открыто, на глазах у всех, то не будем бранить его и обвинять. Прежде, однако, он должен показать нам способность учиться, показать присутствие духа, а во всем остальном — свободу, самодостаточность, справедливость, благоразумие, умеренность, милосердие, внимание к тому, чтобы не делать ничего случайного, тщетного, неразумного — ибо все это <202b> свойственно философии Диогена; пусть растопчет он дутую гордость, пусть поднимет на смех тех, что скрывают во тьме необходимые дела нашей природы, например выделения наших органов, но в центре городов, на рыночных площадях упражняется в совершении наиболее скотского [τά βαιότατα], того, что отнюдь не свойственно нашей природе: в грабеже, сикофантии, лживых доносах, занимается и иными такими же низкими делами. <202c> Ибо, когда Диоген пердел и гадил на агоре, как об этом рассказывают, он делал это ради того, чтобы растоптать человеческую гордость и показать людям, что их собственные поступки куда хуже и тягостней того, чем занимался он, ибо то, что он делал, было согласно природе, их же поступки никоим, можно сказать, образом не согласовывались с этой самой природой, но все они происходили от испорченности.

Теперь же, однако, последователи Диогена избирают самое легкое и пустое, не видя важнейшего; <202d> и ты, стремясь быть значительнее тех[506], заблудившись, настолько отошел от Диогеновой школы, что считаешь его достойным сожаления. Но если ты не веришь тому, что я сказал о человеке, которому все эллины, жившие во времена Платона и Аристотеля, удивлялись, превознося его после Сократа и Пифагора, о человеке, чьим учеником был умереннейший и мудрейший Зенон — и совсем не похоже, чтобы все они обманывались относительно того, кого ты высмеиваешь, как дурака, — так вот, дражайший, возможно, я <203a> разобрался в нем несколько лучше тебя и продвинулся дальше в познании этого человека. Что же тогда, я спрашиваю, это за человек, который один из всех эллинов не удивляется мужеству Диогена, трудолюбию его и царскому величию души? Не удивляется человеку, которому спалось в своей бочке на подстилке из листьев лучше, чем великому царю на своем мягком ложе под золоченой кровлей, и съедавшему свой хлеб[507] с большим аппетитом, чем ты свои сицилийские трапезы[508]; <203b> он купался в холодной воде и высыхал, подставив тело ветру, а не полотняному полотенечку, которым вытираешься ты, о философичнейший! Впрочем, тебе, безусловно, пристало смеяться над ним, как Фемистоклу, превозмогшему Ксеркса, и Александру Македонскому — Дария. Если бы ты хоть немного читал книги — хотя бы так же, как я, человек политический и многодеятельный, — ты знал бы, что сказал Александр, пораженный великодушием Диогена. Но ты, как мне кажется, не занимаешься такими вещами <203c> вовсе. Куда там[509]! Ты удивляешься и соревнуешь жизни несчастных бабенок [γυναικών αθλίων]!